За минувший день Воскресенский провел две встречи с избирателями, а по их окончании тяпнул двести водочки, поэтому его язык немного заплетался, а мысли путались.

– Итак, твоя цена? – спросил он. – Только не заламывай сверх меры.

– Я уже сказала – двадцать тысяч, – твердо ответила Дашка. – Прикиньте. Мне в этом городе жить. После публикации в газете на меня все станут пальцем показывать, шарахаться как от зачумленной. И шлюхой называть. Мне же прохода не дадут. Вы получаете кресло мэра, а я как прокаженная ходить буду. Если бы не отец...

– Слушай, хватит мне на слезные железы давить, – поморщился Воскресенский. – Отец у нее. Рельс ему на ногу, видишь ли, упал. Может, на меня завтра тоже рельс упадет. Прямо на жопу. И ни одна тварь меня не пожалеет. Даже если я по всему городу, на каждом столбе, расклею фотографии своей голой изувеченной задницы. И даже позволю ее ампутировать. Все равно не пожалеют. И денег никто не даст, ни рубля. Такие уж люди сволочные существа. Поэтому давай без этого... Без лирики и без соплей. Ты сейчас занимаешься бизнесом. А я политикой, что по сути одно и то же. Сколько?

После долгого, мелочного и унизительного торга Дашка вырвала тринадцать тысяч налом. Когда деньги перекочевали в ее сумочку, подвалил какой-то прыщавый вахлак и представился заведующим отделом социальных проблем городской газеты. Дашку оставили один на один с этим хреном, и она еще битых полтора часа гнала тюльку о том, как ее, несовершеннолетнюю невинную девочку, обманом и шантажом затащил в свою постель кандидат в мэры Илья Гринько. Попользовался и бросил. Корреспондент облизывался и пускал слюни, когда речь заходила об интимных подробностях ее романа с политиком местного розлива. А в конце беседы спросил, можно ли увидеться с Дашкой в любое удобное для нее время.

– А это еще зачем? – удивилась Дашка.

– Может быть, у нас с тобой сложится по-другому, – сказал газетчик. – Не так вульгарно и пошло. Не как у вас получилось с Гринько.

– У нас с тобой никак не сложится, – ответила Дашка и ушла.

* * *

Наступил тот предутренний час, когда вся зона спит и видит фраерские сны: любовь, свидания, страдания, разлуку и новую любовь. В эту ночь Паша Бурмистров не сомкнул глаз, последние два часа он просидел перед окном крошечной комнаты при каптерке и глядел, как по оконному стеклу медленно ползут дождевые капли, похожие на прозрачные сперматозоиды. Окно выходило на хозяйственный двор, где складывали дрова и уголь, а в теплые дни сушили стираное белье. На дальней вышке мерцал прожектор, освещавший запретку. Сноп света бегал по вспаханной земле то справа налево, то слева направо. Пыжу нравилось это зрелище.

На дощатом столе тихо бухтел дешевенький транзисторный приемник, по здешним понятиям, чудесная вещь, едва ли не предмет роскоши. Но Пыж не слушал музыку и не понимал, о чем толкует диктор. Наркотическое опьянение, тот кайф, который он зацепил в подвальном кабинете кума, вколов себе дозу героина, оказался слишком слабым. Видимо, дурь разбавили содой и мукой. Или аспирином. Но и малая бодяжная доза свое дело сделала. Пыж испытывал легкое головокружение, но не приступ слабости. Напротив, кровь играла в жилах, а руки налились непонятно откуда взявшейся силой. Если бы не поручение кума, хорошо бы еще пару часов, пока не займется утренняя заря, просидеть у окна, а потом лечь на топчан, закрыть глаза и побалдеть еще немного.

Но вот луч прожектора остановился, видно, солдат решил перекурить. Пыж задернул плотные сатиновые занавески, присел на пол, включив плоский фонарик, размером чуть больше мыльницы. Положил его на доски, внимательно рассмотрел ножик и ступер, которые получил от кума.

Хороший инструмент. Лезвие у ножа хоть и короткое, зато острее бритвы. Ступер сделан из отшлифованного куска арматуры, он раза в полтора раза длиннее карандаша и значительно толще. В тупом конце, обмотанном лейкопластырем, просверлена дырочка, в которую продет капроновый шнур с завязанными концами. В эту петлю просовывают ладонь, чтобы случайно не выронить оружие. На остром конце заточки пластиковый футляр из-под термометра. Это чтобы себя не поцарапать. Рана от этой штуки может быть только смертельной, если попасть туда, куда целишь. Всего-то.

Он накинул петельку на запястье, засунул ступер под рукав крутки, притянув его к предплечью тоненькой резинкой, а нож сунул в потайной внутренний карман. Погасив фонарик, поднялся, встав лицом к углу, трижды перекрестился на невидимую в темноте бумажную иконку Смоленской Божьей матери, сунул ноги в обрезанные чуть выше щиколоток резиновые сапоги и вышел в коридор.

Через минуту Пыж оказался на хозяйственном дворе, прошел вдоль высокой поленицы дров и оказался на задах кухни – у длинного, вросшего в землю барака на фундаменте из силикатного кирпича. Тут нагородили разных пристроек: хлеборезку, комнату дежурного, комнату отдыха и еще черт знает что. Но Бурмистров мог найти дорогу в кромешной темноте с завязанными глазами.

Перед тем, как подняться на две ступеньки крыльца, он замер, осмотрелся по сторонам. Показалось, под чьим-то сапогом захрустел шлак, которым посыпаны дорожки возле кухни. Или это дождь льется с крыши? Вода, стекая по желобам, льется в бочку, стоящую на углу барака. Пыж выбрал ключ без бирки, вставил его в скважину врезного замка и, дважды повернув, приоткрыл дверь. В нос шибанул запах кислой перестоявшей капусты и подтухшей рыбы. Пыж подумал, что приговоренные к смерти Цика и Васька Гомельский не самые плохие люди на земле, хоть и суки.

Они прижились при кухне, нажрали морды на хозяйских харчах, но у них можно выменять теплые кальсоны на пару пачек индюшки, да еще получить в придачу стакан махорки. А хлеб бери задаром. Впрочем, об этих персонажах теперь надо говорить в прошедшем времени. Были не самыми паршивыми людьми – вот так правильно.

* * *

Пыж раздумывал, снимать ли сапожки у порога. И решил не разуваться. Мягкие истертые подошвы сапог неслышно ступают по полу, будто по доскам босиком ходишь. Касаясь стены рукой, он медленно двинулся вперед, считая двери справа от себя. Волнения не было, но в наступившей тишине сердце билось где-то у самого горла. Он сказал себе, что бояться нечего. Охрана далеко, в кухне на ночь остаются только два этих чмошника, которым кум подписал приговор, да повар Тарасов. Его закуток – в дальнем конце коридора, у сортира. Кроме того, Тарас туговат на левое ухо и спать горазд. Ему в пожарники идти, а он стал фармазонщиком.

Остановившись у четвертой двери, Пыж обратился в слух. Слышно, как похрапывает Цика, Васька Гомельский едва сопит, не поймешь даже дрыхнет он или дурака валяет. Пыж, вытащив масленку, нашарил дверные петли, капнул солидола, чтобы не скрипнули, обработал замочную скважину, вставил ключ. Запирать комнату изнутри по здешним правилам не положено, замок совсем паршивенький, накладной, такой гвоздем открыть – раз плюнуть. Пыж мысленно еще раз осенил себя крестом и осторожно толкнул дверь. Комнатенка – метров семь, посредине стол, справа и слева две койки, словно в купе поезда.

Темнота почти полная, только сквозь марлю, которой занавешено окно, пробивается луч прожектора. Цика спал на железной кровати у левой стены. Одетый в нижнюю рубаху на завязках, он сбросил с себя одеяло, повернулся и лег на спину. Пыж переложил сапожный нож в правый карман куртки. Затем разорвал резинку, вытащил из рукава заточку, снял пластиковый колпачок.