Мы переходили с одного пастбища на другое, чтобы не слишком истощать их скудную поросль. Наше стадо вела Эмильена; она шла пятясь, не переставая вязать на ходу и окликая коров привычными именами. Подойдя к намеченному лугу, она останавливалась и садилась, все так же лицом к коровам, и те послушно бродили рядом, давно уже зная границы своей территории. У черных и бурых коров шерсть была до того глянцевитой, что иногда так и тянуло поглядеться в нее, словно в зеркало. Я шла следом, подгоняя хворостиной двух баранов и трех коз; они тут же замешивались в коровье стадо. Тем временем моя старшая сестра, удобно примостившись на взгорке, снова принималась за вязанье.

Казалось, в эти последние теплые дни здесь, на пастбище, сохранились одни только корни, но едва коровы начинали перемалывать свою жвачку, как в воздухе разливался сильный запах свежей травы, словно кто-то переносил нас в царство злаков и цветов, которые нашим глазам не дано было видеть.

Однажды к вечеру, в конце октября, между мною и моими сестрами вспыхнула ссора из-за какого-то пустяка. И я ушла от них на опушке леса, обступившего самые верхние пастбища деревни, ушла и скрылась в тени густых елей. Мне очень не нравился отвесный, скользкий склон этого леса, разоренного лесорубами, которые сводили, без всякого разбора, столько деревьев, что коммуне пришлось издать закон по охране своих угодий. На срезах поваленных стволов можно было прочесть инициалы и по ним определить владельца дерева. Буквы Р.Б. в кружочке были нашим семейным клеймом, означавшим, что ствол принадлежит моему отцу Бенжамену Ромиру; Э.М. и крестик отсылали к Эйсебу Марили, и я очень хорошо знала, кто хозяин метки К.Р. со звездочкой.

Но я продолжала карабкаться наверх. Выходя на прогалины, я время от времени слышала звон бубенцов, напоминавший мне про обязанность охранять стадо. И мне представлялось, как Ромена и Мор шепчутся между собой: «Где же Марселина?» — «Ушла». — «Ага, их сиятельство разгневались!» — И смех.

Да, мне требовалось несколько часов ходьбы вдали от них, чтобы мой гнев улегся, а на душе опять стало безмятежно и весело. Только тогда я смогла бы подумать о возвращении. Сама того не зная, я поступила в точности как отец, уходивший от всех нас в Праньен.

Иногда жуешь какую-нибудь травинку, горькую-прегорькую, а расстаться с ней никак не хочется; вот так и я без конца пережевывала свое раздражение: «Они все злые… Никто меня не любит, лучше мне умереть». При этой мысли меня захлестывала сладкая жалость к самой себе. «Бедняжка Марселина, никто ее не любил, и малютка умерла в лесу!» И еще я думала: «Плохо же им придется, если я не вернусь!»

Я вышла на плато, где проводили воскресенье жизнерадостные мулы. Из-под моих ног выпрыгивали кузнечики, напоминавшие красные или голубые лепестки давно засохших цветов. Треск их крылышек был последним звуком, еще привязывающим меня к Терруа. Я смутно сознавала, что ухожу все дальше и дальше от знакомой местности, но какая-то нелепая отвага подталкивала меня вперед, заставляя позабыть о братьях и сестрах, о надвигавшейся ночи. «Берегитесь, как бы вас лисы не сожрали!» — говорила моя мать детям, когда они уходили гулять одни. Но я больше не верила в сказки про лис.

Гора заросла лиственницами, уже сплошь пожелтевшими. Именно сюда мы поднимались, чтобы встретить стада, возвращавшиеся с альпийских лугов. Мы начинали прислушиваться за много часов до их появления, и как раз в тот миг, когда нас брало сомнение — а впрямь ли они существуют? — внезапно из леса выходила царица коров в монументальной диадеме между рогами, которую пастухи украшали зеркальцами и образками святых. Однажды я на какую-то долю секунды уловила свое отражение в одном из зеркалец этого ходячего алтаря и с восторгом уверовала в благоволение небесных сил, принявших меня в свой круг.

Я помнила, как весело звучали тут прежде крики людей, как жужжали насекомые и благоухали цветы; сейчас я с трудом узнавала здешние места и уже не чувствовала себя в безопасности, под защитой небес. Теперь это походило не на первые дни от сотворения мира, а на то, что наступает после конца света. Воздух стал пресным и мертвенно недвижным; деревья, покинутые птицами и белками, больше не отбрасывали теней. Да и я сама становилась маленькой, жалкой, меня тянуло прилечь и заснуть. Кроме того, хотелось есть. Но последние ягодки черники на голых стебельках, сморщенные и почерневшие, давно утратили сладость. Я было соблазнилась медвежьей ягодой. «Интересно, едят ли медведи эти малюсенькие шарики?» — спрашивала я себя. А еще меня мучила жажда; к счастью, я обнаружила ключ. Вода сочилась из-под круглой подушечки травы и мха, но тщетно я наклонялась к ней, мне так и не удалось понять, откуда бежит этот ручеек и почему он такой студеный. Не его ли жители Терруа называли Источником-от-которого-ломит-зубы? Я хлебнула этой воды и почувствовала, как холод сковал мне рот, а сердце съежилось в груди, точно островок среди льдов. Мне стало страшно: вдруг я умру?

Рядом затрещали сухие ветки; я подняла голову. Передо мной стоял Эрбер.

— Ты что тут делаешь? — спросил он.

Я решила, что его послали разыскать меня, и сделала вид, будто собираюсь уйти. Но он схватил меня за рукав:

— Ты их видела?

— Кого «их»?

— Не строй из себя дурочку. Я же знаю, что ты их видела. По глазам угадываю.

Я стала вырываться, но он железной хваткой стиснул мое запястье.

— Говори, где они? — И добавил: — Мне ведь это известно так же, как тебе. — Он все еще не отпускал меня. — Чем они занимались?

Он жадно вглядывался мне в лицо и, может быть, увидел их в моих расширенных зрачках, черных и холодных, как источник.

— Пустите меня!

— Да ладно, ладно, иди, куда шла.

Наконец-то я была свободна. Однако, увидев, что он поднимается вверх по склону, не удержалась и крикнула:

— Не ходите туда!

— Вон оно как! — бросил он, обернувшись. — Это еще почему?

Я не знала, что ответить, и бросилась бежать, все еще храня в ямке ладони укус ледяной воды.

Стало быть, знала не я одна…

Я поняла, что, наверное, знают все, в тот день, когда увидела имена, написанные по снегу на обочине дороги, у деревенской околицы:

РЕМИ И ТЕОДА

Даже сегодня при виде подобных надписей я заливаюсь краской и вспоминаю ту зиму — зиму, когда мне приходилось без конца стирать два этих имени — сперва убедившись, что меня никто не заметит… Но они снова и снова появлялись на снегу вокруг Терруа. Однажды утром снег оказался таким плотным, что я в кровь исцарапала руки.

Целых три месяца нам предстояло жить среди этой белой, прекрасной субстанции, в которой не было ничего земного, ничего человечьего, которая сияла дивной чистотой. Люди могли только осквернить ее, и они не замедлили сделать это. Все деревенские дороги тут же стали черными от грязи; руно белых баранов выглядело грязно-серым, а лица стариков казались грязными от уныния. Мы были грязны, мы были бедны.