Но безупречных рыцарей останки

Теперь окроплены Никколо кровью;

Невинность повстречалась с благородством,

Наградой их союзу стал ребенок,

Преобразивший ложь в святую правду,

И эта правда стала завещаньем

Отряда павших Фаджио сынов.

Все падают на колени пред свершившимся чудом, возносят хвалу Господу, оплакивают Никколо и клянутся разорить гнездо Сквамулья. Но Дженнаро заканчивает на ноте еще более высокого накала, которая, вероятно, повергала публику того времени в настоящий шок, так как здесь открывалось наконец имя, которое не назвал Анжело и которое пытался узнать Никколо:

Они служили раньше Торн и Таксис,

Теперь у них хозяин – шип стилета

И рог безмолвный общего секрета.

Отступят звезды, не спасет и вера

От той химеры, что зовут Тристеро.

Тристеро. Слово повисло в воздухе, акт закончился, и свет ненадолго погас; слово продолжало висеть в темноте над сбитой с толку, но все же не поддавшейся его власти Эдипой Маас.

Пятый акт, развязка пьесы, представлял собой кровавую баню, которую учинил Дженнаро во дворце Сквамулья. Были задействованы все способы мучительной казни, известные человеку эпохи Возрождения, включая яму со щелочью, закапывание живьем в землю и дрессированных соколов с отравленными когтями. Позже Метцгер заметил, что это выглядело как мультфильм о Бегунке,[56]переложенный белым стихом. В конце на сцене, густо заваленной трупами, в живых оставался лишь один персонаж – бесцветный управляющий Дженнаро.

Согласно программке, режиссером «Трагедии курьера» был некий Рэндолф Дриблетт. Он же исполнял роль Дженнаро-победителя.

– Слушай, Метцгер, – сказала Эдипа, – пойдем со мной за кулисы.

– Ты там кого-нибудь знаешь? – удивился Метцгер, порывавшийся скорее уйти.

– Я хочу кое-что выяснить. Мне надо поговорить с Дриблеттом.

– А, о костях, – понимающе посмотрел на нее Метцгер.

– Не знаю. Просто мне как-то не по себе. Между этими двумя историями слишком большое сходство.

– Отлично, – сказал Метцгер. – И что дальше?

Пикет перед Обществом Ветеранов войны? Марш на Вашингтон? Создатель, – обратился он к потолку маленького театра, и головы нескольких человек, идущих к выходу, повернулись как на шарнирах, – спаси меня от этих либералок, от этих чересчур образованных баб с размягчившимися мозгами и кровоточащими сердцами. Мне тридцать пять лет, и я заслуживаю лучшей доли.

– Метцгер, – прошептала смешавшаяся Эдипа, – я принадлежу к Молодым Республиканкам.

– Комиксы про Хэпа Хэрригана,[57]которые она с трудом прочитывает, – заявил Метцгер еще громче, – и Джон Уэйн,[58]воскресным вечером загрызающий зубами десять тысяч япошек, – вот что такое Вторая мировая война для Эдипы Маас, старик. Нормальные люди сегодня ездят на «фольксвагенах» и носят радиоприемники «Сони» в кармане рубашки. Но это не для нее, друзья мои, она хочет исправить то, что кончилось двадцать лет назад. Вызвать призраков. И все из-за пьяного базара с Мэнни Ди Прессо. Она забыла, что ее первостепенной задачей и нравственным долгом является законная защита собственности, которую она представляет. А не наши славные парни в униформе, остающиеся равно галантными, когда бы они ни отдали концы.

– Это не так, – запротестовала Эдипа. – Мне плевать, что там использовал «Биконсфилд» для своего фильтра. Плевать, что покупал Пирс у «Коза Ностры». Не желаю даже думать об этом. И о том, что было возле озера Оплакивания, и о раке… – Она беспомощно умолкла, не в силах подыскать слова.

– А что же тогда? – грозно вопросил Метцгер, поднимаясь на ноги и нависая над ней. – Что?

– Не знаю, – призналась Эдипа в отчаянии. – Метцгер, не нападай на меня. Будь на моей стороне.

– Против кого? – поинтересовался Метцгер, надевая очки.

– Я хочу понять, есть тут связь или нет. Мне любопытно.

– Ей любопытно, – сказал Метцгер. – Я подожду в машине, ладно?

Эдипа проводила его взглядом и пошла искать артистические уборные; она дважды прошла по кольцевому коридору, прежде чем остановилась перед дверью в темном промежутке между двумя лампами. Она вступила в мягкий изящный хаос излучавших энергию призрачных образов, переплетенных между собой обнаженными нервными окончаниями.

Девушка, смывавшая с лица потеки кровавой краски, направила Эдипу в сторону ярко сверкающих зеркал. Эдипа, лавируя, проскользнула мимо потных бицепсов и шелестящего занавеса длинных волнистых волос, после чего оказалась перед Дриблеттом, все еще одетым в серый костюм Дженнаро.

– Это было великолепно, – заявила Эдипа.

– Потрогайте, – сказал Дриблетт, протягивая руку. Эдипа потрогала. Костюм Дженнаро был сделан из серой фланели. – Я истекаю потом, но ведь иначе его не сыграть, верно?

Эдипа кивнула. Она не могла отвести взгляда от его глаз. Черные и блестящие, они были окружены невероятно густой сеткой мелких морщин, похожих на лабораторный лабиринт для определения интеллекта блуждающих по ним слез. И они, казалось, знали, что нужно Эдипе, даже если она сама этого не понимала.

– Вы пришли поговорить о пьесе, – сказал Дриблетт. – Вынужден вас разочаровать. Она была создана для развлечения толпы. Как фильмы ужасов. Это не литература, ничего в ней нет. Уорфингер не был Шекспиром.

– А кем он был? – спросила Эдипа.

– Тем же, кем и Шекспир. Это было очень давно.

– Могу я посмотреть сценарий? – Эдипа сама толком не знала, что надеется найти. Дриблетт показал на картотеку рядом с душевой.

– А я, пожалуй, приму душ, – сказал он, – пока туда не ворвалась толпа с криками «Эй, бросьте мыло». Все сценарии в верхнем ящике.