Внезапный гнев клокотал в нем, заставляя выплевывать слова. Он должен заставить ее отреагировать, она должна понять, что больше не властна над ним, что она проиграла.

Сзади открылась дверь, и он оглянулся. Вернулся доктор Салстедт, на этот раз вместе с уродиной психотерапевтом. Остановившись у порога, они выжидательно смотрели на него.

— Как вы?

Это спросила женщина с буравящим взглядом. На ней был тот же красный свитер и дурацкие пластиковые бусы, что и позавчера. И те же три неоновые ручки в нагрудном кармане.

Он ей улыбнулся:

— Знаете что? Эти ваши бусы. Ничего более уродливого, чем эти ваши бусы я, чтоб вы знали, не видел.

Доктор Салстедт смотрел на него во все глаза. Но Ивонн Пальмген так легко не сдавалась. Она сделала два шага к изножию кровати.

— Я сочувствую вашему горю.

Он снова улыбнулся:

— В самом деле?

Он повернулся и задул свечу на прикроватном столике.

— У нее, как известно, есть брат где-то в Австралии, но я понятия не имею, насколько его все это огорчит. По крайней мере, пока он никак не проявлялся. Никаких других скорбящих я не знаю.

Доктор Салстедт, приблизившись, снова положил ему руку на плечо. Кто его об этом просил?

— Юнас, мы понимаем, что для вас это шок, но…

Он попятился, уклоняясь от чужого прикосновения.

— Можете делать с телом все, что угодно. Она больше не имеет ко мне никакого отношения.

Двое в комнате быстро переглянулись.

— Юнас, мы должны…

— А я ничего не должен. Вы же хотели, чтобы я все бросил и пошел дальше. Пожалуйста…

Не глядя на тело, он махнул в его сторону рукой.

— Что хотите, то и делайте.

Он пошел к двери. Ему казалось, он парит. Ноги словно не касались пола.

— Юнас, подождите.

Они его не остановят. Его никто не остановит. Он уйдет и больше никогда не вернется. Он сотрет из памяти все минуты, часы, дни, растраченные из-за этой пожиравшей его тоски.

Жизнь впереди.

Единственное, чего она добилась своей изощренной местью — она вернула ему свободу. Долги оплачены.

Око за око, зуб за зуб.

Предательство искупается новым предательством.

Он свободен.

Теперь он только Ее.

Он должен сделать только одно — пойти домой и дождаться Ее звонка.

Может, перед тем как зазвонил будильник, она на какое-то время все-таки отключилась, она толком не помнила. Рассветные часы прошли в полудреме, что-то внутри не позволяло уснуть, она должна быть начеку. Спящая она уязвима.

Протянув руку, она отключила сигнал, встала и надела халат. Он лежал с другой стороны двуспальной кровати, неподвижно, с закрытыми глазами — непонятно, спит или нет. От омерзения она проснулась окончательно. Все чувства тотчас обратились внутрь, во мрак. Усталость ее не возьмет.

Ничто ее не возьмет.

Наклонившись, она подсунула руки под спящего Акселя, осторожно подняла его, вынесла из спальни и прикрыла дверь.

Положила сына на диван в гостиной и посмотрела на его лицо. Такой чистый, безгрешный. Зажмурила глаза, отгоняя боль оттого, что он рядом. Только он делает ее ранимой, а для слабости сейчас нет места. Она должна как-то вооружиться против чувств, которые он в ней вызывает. Оградиться от них. Поддавшись им, она проиграет, превратится в жертву, несчастную отвергнутую мать Акселя, утратившую контроль над собственным существованием. Когда-нибудь он обязательно поймет, что она делала все ради него. Она принимала решения и пыталась его защитить в отличие от отца.

— Аксель, просыпайся. Нам пора в садик.

Они немного опоздали, как и было задумано. Дети уже ждали начала дня в игровой, родители умчались на работу. Аксель только что повесил на крючок куртку, как из кухни вышла Линда, держа в руках вазу с фруктами.

— Привет, Аксель.

— Здравствуйте.

Быстрая улыбка в ее сторону, и взгляд снова обращается к ребенку.

— Пойдем, Аксель. Пора начинать.

Она спокойна. Ненависть почти сладостна. Все силы собраны, и вина — не на ней. Этого не должно было случиться, ее вынудили. Даже удивительно, что чужие серьги в душе способны так сильно обострить все чувства.

Каждое слово заточено, как копье.

— Линда, у вас найдется минута? Я хочу кое-что сообщить. — Она обрадовалась, заметив страх, мелькнувший в глазах воспитательницы, и ощутила упоение собственной властью.

— Да, конечно.

— Аксель, иди на место, а я потом помашу тебе в окошко.

Он сразу послушался. Наверное, почувствовал ее решимость. Когда сын скрылся в игровой, она снова повернулась к Линде и какое-то время просто смотрела на нее, прекрасно осознавая тревогу, которую вызывает у той ее молчание. Линда стояла, глядя в одну точку. Только ваза в руках слегка подрагивала.

— Дело в том, что… Об этом довольно трудно говорить, но я все-таки хочу сделать это ради Акселя.

Наслаждаясь собственным преимуществом, она снова замолчала.

— Дело в том, что наша семейная жизнь с Хенриком сейчас складывается не совсем просто, и я подумала, что вам нужно знать об этом из-за Акселя. Не уверена, что Аксель все до конца понимает, но… я знаю, что вам с ним порой бывает трудно, а дальше, наверное, будет еще труднее — пока мы с Хенриком не наладим отношения.

Линда обшаривала глазами помещение в поисках чего-нибудь, за что можно зацепиться взглядом.

— Вот как.

Вот как? Что-то ты не слишком разговорчива для девушки, с которой приятно беседовать!

— Я решила рассказать вам это ради Акселя.

— Да, конечно.

Обе стояли не двигаясь. Линде явно очень хотелось исчезнуть. Наверное, поэтому они с Хенриком и нашли друг друга. Поняли, что оба невероятно трусливы и всегда бегут от любых разговоров.

Но Эва не отпускала ее взглядом.

— Какой у вас, кстати, красивый свитер.

Линда посмотрела на свой свитер так, словно видела его впервые.

— Спасибо.

Вот так-то, милая Линда. Теперь тебе есть над чем подумать.

— Скажете Акселю, что я помашу ему в окно?

— Конечно.

— Спасибо за то, что выслушали. — Улыбнувшись, она доверительно взяла Линду под локоть. — Я действительно очень рада, что поделилась с вами. Я уверена, что все образуется. В браке разное случается.

Она улыбнулась, Линда, по-видимому, попыталась сделать то же самое.