что он придумал, разумно. С тех пор как Нусбаумер сбежал из деревни после истории с Ломаным, его дом пустует; люди давно уже растащили оттуда всё, что можно было унести, а крыша так прохудилась, что можно считать звёзды, не выходя во двор.

– Было бы жалко бросить дом на погибель, – сказал Гени. – Что сломалось, то можно починить, и это уж во всяком случае лучше, чем жить во времянке на краю Монастырского леса.

Не знаю, как он убедил Полубородого, но они хорошо понимают друг друга. Как говорят у нас в деревне: две половинки – глядишь, и одно целое наберётся.

Я, кстати, тоже обрёл вес в своей семье, причём не потому, что предупредил и отвёл от Поли беду. Наша мать говорит, что из меня получится хороший добытчик и мои дети будут кругленькие, как сурки перед зимней спячкой. Она это говорит не только из-за моей рыбалки; Полубородый же подарил мне рыболовный крючок, и я с тех пор ловлю линей. Но когда я принёс домой косулёнка, это произвело впечатление даже на Поли, потому что я сказал, что подбил его из праща, одним-единственным камнем. Но это я соврал, придётся мне сознаться в этом на исповеди, лучше всего старому бенедиктинцу, который иногда подменяет господина капеллана и отпускает небольшие грешки.

А дело было так: Гени дал мне поручение засыпать яму перед времянкой Полубородого; я, кстати, и по сей день не понимаю, для чего ему понадобилась эта яма. Из страха перед нападением, так он сказал, но с чего на него будет кто-то нападать, если у него действительно нечего взять? Страх, как мне кажется, привязывается как болезнь, и от него нет средства, а он гложет тебя всё хуже, пока не умрёшь от него. Вот у Штайнемана его предпоследний, Бонифаций, ему тогда было четыре года, начал кашлять. Обыкновенный кашель, как у всех, и не особо ему досаждал; все даже привыкли и не замечали этот его кашель, как не замечают, что Придурок Верни постоянно хлопает в ладоши. А кашель всё не проходил, хотя Штайнеман каждую неделю вешал новый амулет мальцу на шею, а потом тот начал харкать кровью, сперва по чуть-чуть, а потом всё больше, и в конце концов похоронили Бонифация, когда ему и пяти лет не исполнилось. Я тогда ещё не работал на старого Лауренца, но думаю, что та могилка была лёгким заработком, такой Бони стал маленький и худенький под конец.

Для Полубородого его яма была средством от его страха и, наверное, помогала ему так же мало, как Бони помогали отцовские амулеты. Теперь, когда Полубородый там больше не живёт, эта ловушка для врагов ему больше не нужна, и я взял у Лауренца лопату и пошёл наверх зарыть ту яму. Но оказалось, что в неё упал косулёнок и сломал ногу, чудо, что его там не достала рысь. Косулёнок был такой измученный, он даже не сопротивлялся, когда я его вытащил, только посмотрел на меня своими большими глазами, и я бы, наверное, попробовал унести его домой и отпоить козьим молоком, как это сделал когда-то Гени. Но нога у косулёнка уже не зажила бы, пришлось бы её, наверное, отрезать, как у Гени, и тогда я взял нож и сделал такой же разрез, какой Айхенбергер делает свиньям, когда их закалывает. Это прошло очень легко, и косулёнок даже не пикнул. А дома я рассказал, что убил его из праща. Но жаркое из него мне не понравилось, хотя остальные нахваливали, дескать, никогда не ели ничего вкуснее.

Гени распорядился, чтобы я помог Полубородому привести дом Нусбаумера в жилой вид. Крыша там хуже всего остального, и мы в последние дни только щепили плашки для гонтовой кровли. Эта работа требует не столько силы, сколько умения, и при этом можно разговаривать. У Полубородого никогда не знаешь наперёд, о чём он хочет говорить и что расскажет; он столько пережил, что невольно думаешь: с ним за короткое время случилось столько, сколько с другим человеком и за целую жизнь не случится. К счастью, он не то что некоторые, кто рассказывает всегда одни и те же истории. К тому же он рассказывает не по порядку: тут один кусочек расскажет, там другой, а воедино их приходится складывать тебе самому. Истока его переживаний, а именно как он тогда угодил на костёр и почему, я до сих пор не знаю. Может, он рассказал об этом Гени, и это осталось тайной между ними. Спрашивать его об этом нельзя, иначе он за полдня потом не произнесёт ни слова. И если он рассказывает, побуждение должно исходить от него самого, это иногда внезапно и оказывается не тем, чего можно было от него ожидать. Сегодня, например, он остановился посреди работы, на половине замаха, посмотрел на топорик в своей руке так, будто он с неба упал, и говорит:

– Чтобы таким топориком убить человека, надо подойти к нему вплотную. А если он в доспехах, это так же бесполезно, как пробовать убить его веником или метёлкой из перьев.

Я не понял, как он пришёл к такой мысли. Он ведь не такой, как Поли, который любит подраться и мечтает стать солдатом, как дядя Алисий, и ведь разговор у нас даже не заходил ни о войне, ни о чём подобном. После он мне объяснил: когда он в своих скитаниях испытывал голод или его сильно мучили ожоговые раны, он отвлекался мыслями, как бы он смог отомстить людям, которые сделали с ним это. Он выдумывал всякий раз новое оружие, которым мог бы их одолеть, хотя их было много, а он совсем один.

– Мне от этих мыслей легче становилось, – сказал он. – Как раз потому, что я не из тех, кто способен сражаться. Когда они в тот раз пришли, я не мог защищаться, а тем более не мог защитить других.

Он ударил по деревяшке, как будто это был череп врага, и надолго замолк.

– У меня было много времени на размышления, – наконец заговорил он снова, – больше времени, чем я хотел бы иметь, и я многое понял из того, о чём раньше совсем не думал. Про многие вещи думаешь, что они не могут быть другими, чем они есть. Ну, например, как солнце всходит и заходит или как луна становится полной, а потом снова худеет. Но то, что происходит между людьми, делают не небеса, а мы сами, а иногда кажется, что и сам чёрт. Например, то, что