Большим другом Петра Ильича и Николая Григорьевича был Кашкин. Он вспоминал о них с искренней любовью и всегда оживленно рассказывал случаи из жизни своих друзей.

Я как-то призналась ему, что, будучи еще ученицей, судила о Петре Ильиче по наружности и считала его сердитым. Кашкин даже громко рассмеялся на мое заявление.

– Петр Ильич – сердитый?! Да это был добрейший, мягкий, отзывчивый человек. В нем даже слишком сильно было развито чувство доброты и особенно жалости ко всему бедному, несчастному и угнетенному…

В 1880 году я окончила консерваторию и уехала на родину. Пела в провинции, в южных и поволжских городах…

Амфитеатрова-Левицкая (урожденная Левицкая) Александра Николаевна (1858–1947) – певица (меццо-сопрано), ученица Московской консерватории по классу пения профессора А. Д. Александровой-Кочетовой.

Павел Пчельников. О Петре Ильиче Чайковском

Прожив на свете достаточное количество лет, я могу смело сказать, что в течение жизни мне нередко приходилось сталкиваться со многими людьми, занимавшими, благодаря своей талантливости или способностям, выдающееся место в обществе, но я не встречал среди них человека, который производил бы на меня такое чарующее впечатление, как покойный П. И. Чайковский.

Высокоталантливый, умный, он, даже в зените своей славы, всегда сохранял в себе чистую душу. Прекрасно образованный (не только по своей специальности, но и в общем смысле), он всегда был поразительно скромен, всегда с крайнею строгостью относился к себе и своим поступкам. <…>

По моему мнению, у Петра Ильича был (кажется, единственный) недостаток, заключавшийся в том, что он был обидчив до болезненности. Зная эту особенность его, при всякого рода деловых разговорах с ним приходилось самым внимательным образом взвешивать каждое сказанное слово. Застенчивость, переходившая весьма часто в боязнь быть навязчивым или неделикатным, доводила его обыкновенно до того, что в разговорах, затрагивавших его интересы, он редко высказывал свои желания или свои просьбы и в большинстве случаев ограничивался лишь самыми туманными намеками, предоставляя разговаривающему делать из этих намеков своеобразные выводы. В письмах же своих Петр Ильич старался выражать свои желания возможно яснее.

Ко всем указанным мною качествам следует прибавить <…> Петр Ильич был бесконечно добр и снисходителен к людям. Вот почему в течение нашего десятилетнего знакомства я никогда не слыхал от него какого-либо неблагоприятного отзыва даже о тех людях, которые заведомо делали ему неприятности. <…>

В обществе, с которым он освоился, Петр Ильич отличался большим остроумием, хотя в разговорах его я всегда чувствовал присутствие какой-то грустной нотки…

Как теперь помню мое первое знакомство с П. И. Чайковским. Это было перед постановкой его оперы «Мазепа» (1884). Я счел необходимым показать ему написанные для оперы декорации и все сделанные для нее костюмы, прося сказать о них свое мнение. <.. >

Все время Петр Ильич высказывал свое полное одобрение, а иногда даже и восторги. Единственная просьба, о которой он заявил, касалась замены костюмов для «козачка» первого акта, так как он предполагал заменить танцовщиков танцовщицами. Впоследствии я узнал, что эта мысль принадлежала не ему, а балетмейстеру, с которым он не желал вступать в дебаты по такому малосущественному вопросу.

Уступчивый в спорах, не имеющих отношения к искусству, Петр Ильич был удивительно устойчив в своих художественных взглядах; насколько я мог заметить, он всегда придавал особенное значение замечаниям бывшего директора императорских театров И. А. Всеволожского, признавая высокую авторитетность этого лица в разрешении вопросов, касающихся искусства. Мне припоминается один факт, который ярко рисует строгость, с какою относился к себе незабвенный композитор.

Болезнь капельмейстера оперы И. К. Альтани сильно оттягивала постановку «Черевичек», а потому я решился написать Петру Ильичу письмо, в котором спрашивал его, не найдет ли он возможным доверить дирижерство своею оперой кому-либо другому. Скоро я получил ответ, в котором автор заявлял весьма категорично, что доверить судьбу своей оперы он не может никому, кроме И. К. Альтани, так как на последнего Петр Ильич всегда смотрел как на «прекрасного, опытного капельмейстера, такого, на которого нашему брату положиться можно, таких у нас до того мало, что, кроме Направника и Альтани, не знаю кого и назвать». Вот почему он отказался от услуг малоопытных, хотя бы и действительно талантливых дирижеров и решил ждать выздоровления Альтани. Но болезнь Альтани затягивалась, и Петр Ильич предложил свои услуги как для репетирования оперы, так и для дирижирования ею.

В переписке нашей по этому поводу встречается следующая, весьма характерная фраза:

«Если вы найдете уместным мое предложение, то я хотел бы попытаться помочь и дирекции и себе тем, что полез бы на дирижерское кресло. Прав у меня на это нет; я очень бездарен как капельмейстер, но попытаться можно с тем, что если не удастся, то уж другой раз при подобном предложении с моей стороны вы мне откажете безо всяких церемоний» [письмо П. И. Чайковского от 8 декабря 1885 года].

Кто присутствовал на оперных спектаклях, шедших под управлением Петра Ильича, тот поймет, насколько приведенная фраза говорит о той беспощадной строгости, с какою он относился к своей деятельности.

Благодаря такому отношению к себе он поразительно волновался как при дирижировании, так и при первых публичных исполнениях своих произведений.

Необходимо было близко знать Чайковского, чтобы оценить его скромность, так как иной раз он совершенно неожиданно влюблялся в некоторые из своих работ; так это было с оперой «Чародейка». Но время проходило, и он понимал ненормальность своей привязанности.

Первый спектакль [ «Чародейки»], которым в Петербурге дирижировал сам Петр Ильич (1887), сопровождался шумным выражением одобрения и большим количеством вызовов автора. <…> Несомненно, что они всецело относились к личности творца «Онегина», которого так обожала петербургская публика. Но, несмотря на неуспех оперы, Петр Ильич все-таки при разговорах о ней старался всегда подчеркнуть, что он «не кается ни в одной ее ноте».

Надо думать, что позднее это увлечение прошло, так как в то время, когда он работал над «Пиковой дамой», он уже писал мне [31 мая 1890 года]:

«Бог с ней, с Чародейкой. Я теперь весь полон сознания, что написал новую удачную оперу, и сознание это удивительно мне приятно. Вопрос только, не ошибаюсь ли я. Нет. Кажется, не ошибаюсь».

Но если к некоторым своим работам Петр Ильич питал особенную слабость, то были и такие, которые он ненавидел. Одно напоминание об этих произведениях сразу изменяло состояние его духа. К последнему, так сказать, несчастному разряду следует отнести оперу «Опричник». Не зная той ненависти, которую питал автор к своему детищу, я давно мечтал о