он беспокоился, как бы я ни попал в неприятности по наушничеству других браконьеров, что изрядно завидовали Тимофею Лукичу и только и выждали случая.

В декабре 1913 года мне исполнился 21 год. Как сирота, я, оказывается, не подлежал воинскому призыву, а вот старший сын дядьки по отцу рекрутского набора не избежал. Как не возил его отец в Томск нужным людям сметану, масло и мёд, выпрошенный у Тимофея Лукича, дело не сладилось. На что подпрапорщик только плевался да одну за другой смолил самокрутки из самосада, поминая «мироедово семя».

Летом я обычно нанимался в работники то к одному хозяину, то к другому. Помещичьих имений в Тобольской губернии в отличие от Саратовской было днём с огнём не сыскать, поэтому большинство крестьян платило за землю государству. А батрачили в основном либо безземельные, либо такие, как я, по сиротству. Либо малосемейности. Бедняки, чего уж там, если особо не лукавить. Хоть дядькиного браконьерства и хватало на прокорм да обзаведение охотничьим припасом, но развитие пасеки требовало дополнительных расходов, как и содержание двух лошадей. А так мне удавалось и сена, и овса вдоволь за лето запасти.

Вести о начавшейся Великой войне дошли до нас лишь к концу короткого сибирского лета 1914 года. Вот тогда-то дядька и зачастил к бывшему приставу в Томск.

Возвращался он обычно очень пьяным с ворохом газет, початой бутылью самогона, распевая на всю округу строевые песни. К началу января 1915 года, когда положение на Восточном фронте значительно ухудшилось, поездки в Томск участились. Иногда дядька не возвращался по нескольку дней. Забота о хозяйстве полностью легла на мои плечи. Зимняя передержка пчёл требует внимания и заботы. Морозы той зимой особенно запомнились. Холод стоял такой, что старики только покряхтывали, а сельчане лишний раз старались не высовывать носу из хат. А дядька лишь усмехался в подпалённые усы.

Вот после одной такой ночи ко мне в избу и постучались. Я спросонья не сообразил, кто это мог быть. Дядька обычно возвращался или после обеда, или на вечерней зорьке.

Оказалось, что это приехал урядник с кем-то из односельчан. Замёрзшие вусмерть тела моего дядьки и его друга, отставного пристава Улицкого, нашли в десяти вёрстах от Томска на проезжей дороге. Пьяные однополчане просто заснули, отпустив вожжи. Лошадь не смогла вырваться из упряжи и тоже пала. Нашли их только через сутки, в понедельник, так как выехали они вечером субботы. Видимо, Тимофей Лукич пригласил товарища в гости. Вот и погостили…

После скорых похорон и поминок выяснилось несколько неожиданных фактов. Дядька, никому не доверяя, все свои деньги хранил в только ему известной захоронке. Со всеми своими городскими скупщиками-знакомцами предпочитал вести дела лично, учётных бумаг никаких не вёл, всё держал в голове. И теперь, поскольку некому было подсказать мне, к кому обращаться за долгами, так как главный подельник дядьки ушёл в мир иной за компанию с Тимофеем Лукичом, я оставался практически без средств к существованию. Лишь сумма в семьдесят с лишним рублей за последнюю партию мёда, проданную на рождественской ярмарке в Томске, да охотничий домик на выселках, ну и, конечно, ещё пасека.

Немало по нынешним временам, но… Напомню годочков мне (прадеду) было к тому времени всего-то двадцать три. Горячее сердце, упрямый нрав и жажда приключений, порождённые рассказами дядьки о боевом прошлом, опостылевшая возня с пчёлами и охота, к которой я так и не поимел истинного пристрастия, хотя, справедливости ради, стоит отметить, не ненавидел, считая неплохим приварком в хозяйстве. Да ещё горькая досада на глупость и подозрительность Тимофея Лукича, усилившаяся после того, как я буквально вверх дном перевернул весь погреб и каждый закуток в охотничьем домике. Не поленился обойти несколько временных стоянок в тайге, где хранились капканы и силки. Н и ч е г о…

В тоске и беспросветности прошли девятины, а, затем и сороковины. Сельский погост замело метровыми сугробами. Из родственников на помины явился и ненавистный двоюродный дядька. Его семейство было теперь для меня единственной роднёй во всём свете. Но сколько ни искал я в себе, не находил к нему и капли родственных чувств. Поначалу он лишь намекал на то, чтобы я продал ему пасеку, сетуя, что такому молодому «не потянуть» одному и «в тягость» будет, мол, и дело загублю, и барыша существенного не получу. И такая меня тоска взяла, что я дал согласие. Съездили в Томск, ударили по рукам в конторе купца Старовойтова, где стряпчие за деньгу малую составили бумагу, в которой с осеннего урожая 1915 года обязуется Назаров Демьян Дмитриевич уплатить мне, Гавриилу Никитьевичу Пронькину триста рублей за пасеку. Просил он, конечно, и дом, да только что-то остановило меня.

К тому времени я уже твёрдо решил податься добровольцем в Томское ополчение. Как раз объявили очередной набор. Не поленился и сходил в управление полиции, где служил тот урядник, что привёз дядькино тело.

А дело вот было в чём. Улицкий, царствие ему небесное, как-то обмолвился Тимофею Лукичу, что есть возможность неплохо заработать. Согласно секретному циркуляру жандармского управления, в Томскую губернию ежегодно в ссылку направлялись политически неблагонадёжные граждане: по большей части разночинцы, мещане, но встречался, и кое-кто из дворянского сословия. Деньги у этой публики, по мнению пристава, водились, народ всё больше интеллигентный, книги читает, газеты и литературу разную выписывает. Самогон, если и пьёт, то «в плепорцию». Не гнушаются и других удовольствий. Длинной зимой-то скучно…

А он бы, Тимофею, по дружбе, за долю малую от прибытка-то и сосватал пару-другую постояльцев. Живёт отставной подпрапорщик на выселках, с проверкой приезжать будут редко, но регулярно. Опять же, доверие от властей и почёт (разговор этот был ещё в те времена, когда, когда дядька вовсю промышлял браконьерством). Тогда Гаврила не придал особого значения разговору, сейчас же это был выход. Отдать домик в казённое управление полиции — эдак можно было не беспокоиться, что жадный родственник оттяпает у него и последнюю недвижимость, пока племянник геройски воюет за Веру, Царя и Отечество. Вот такие пироги…

А прадед-то, хоть и молод, а не дурак был! Вернее, есть. Тьфу ты, совсем запутался.

Картошка с луком давно были забыты Марфой Кузьминичной. Женщина сидела с распахнутыми глазами и широко открытым ртом, продолжая ловить каждое моё слово. Я, конечно, опускал скользкие моменты, связанные с нарушением закона, и умолчал о ситуации со ссыльными, но и того, что поведал хозяйке, хватило с лихвой. Она то всхлипывала, утирая, слезу, то качала головой, мелко крестясь и охая. Я