последним аргументом для сумасшедших мальчиков. Его смерть доказывала, что сумасшедших мальчиков больше не будет. Все кончилось, как всегда, наихудшим образом. Пагава даже сказал, что вывел, кажется, главный физический закон мироздания: в большинстве случаев обходится, зато уж тогда, когда не обходится, все происходит по худшему сценарию, без всякого милосердия. И добавил: Этьен не был оптимистом и даже считал оптимистов дураками. Хороший физик прежде всего понимает, как устроен мир. В это понимание входит догадка о том, что мир устроен ужасно. 18.

Немолодой, но цветущий и сильный, похожий на викинга Мельников пришел к Саблину без вызова и заговорил без предисловия, обратившись без отчества.

— Нам хотелось бы знать, Константин, когда мы можем увидеться с нашими детьми.

— Мне тоже хотелось бы это знать, — мягко улыбнулся Саблин.

— Кто мешает? — весело сказал Мельников. — Кто вставляет нам палки? Давайте их убьем!

С КОМКОНом следовало говорить по-свойски, весело и напористо.

— Полететь на Землю, Александр Петрович, вы сможете только по завершении расследования. Когда мы будем точно знать, представляете ли вы опасность для землян.

— Какую опасность? — не понял Мельников.

— Прежде всего вирусологическую. Мы не знаем, что несет Волна и какие мутации может вызвать. Мы видели уже летальные случаи.

— Ну так необязательно же нас туда. Можно их сюда.

— То есть вы их хотите перезаразить?

— Костя, если можно…

— Конечно, конечно.

— Костя, мы с вами оба понимаем, что нет никаких вирусов. И еще мы понимаем, что среди оставшихся ходят слухи. Не очень приятные. Нам говорят, что мы вообще никогда не вернемся, что Земля нас уже похоронила, что там нас не очень-то хотят видеть. Потому что всякий выживший в катастрофе напоминает о чьем-то разгвоздяйстве.

— Ну, слушайте, — Саблин развел руками. — Ну это-то откуда вы взяли?

— Нас давно встречали бы с цветами, будь это иначе. Как встречали Масленникова.

Масленников чудом спасся во время марсианского извержения, которое сам должен был предсказать и не предсказал, — просто считалось, что Лем давно умер, в смысле вулкан, названный в его честь. И вулкан, и Лем давно умерли, но оба вдруг оказались живехоньки — вулкан чуть не погубил всю экспедицию, а Лем предсказал ряд фиаско.

— Интересно, — заметил Саблин. — Все стали очень подозрительные после Волны, вы не находите?

— А по-моему, это мы вам подозрительны. Кстати, пятнадцатый канал не транслируется, вы обратили внимание?

— Я обратил внимание, Сан Петрович, что на Радуге опять стали смотреть телевизор. А его, между прочим, никогда не смотрели. Его и на Земле смотрят в основном в интернатах — в детских учебный канал, а в стариковских сериальный. Есть три занятия, недостойных человека, — процитировал Саблин одного лагерника. — Бить собаку, жрать с пола и смотреть телевизор.

— Но делать-то нечего, Костя. Семей-то нет. Не в карты же играть, правильно?

— Лучше в карты.

— А чем вы сами объясняете этот фокус с пятнадцатым каналом?

— Да понятия не имею! — воскликнул Саблин. — Я телевизор с детства не смотрел, с мультиков. Пятнадцатый канал везде плохо принимается, его делают венерианцы, там идиотские сплетни…

— Но там выходят «Версии», — настаивал Мельников. — И в «Версиях» наверняка говорят про нас. Я понимаю, мы теперь просто портим статистику. Но если нам навсегда закрыт путь на Землю, по крайней мере скажите прямо.

— Я вам говорю прямо, — устало сказал Саблин. — Мы вместе вернемся на Землю. Вместе. Как только завершится работа комиссии. Но сейчас, поверьте мне, ни вы, ни Земля не готовы к вашему возвращению.

— Да почему? — закричал Мельников. — Мы что теперь, прокаженные? Что такого случилось-то?

— В этом и дело, — кивнул Саблин. — Мы не знаем, что случилось. Со всеми случилось разное, воздействие Волны на каждого человека строго индивидуально. Мы не знаем. Или, точней, мы не понимаем, что случилось.

— И если вы не поймете, — наступал Мельников, — мы не вернемся? Мы виноваты, что выжили? Так и скажите!

— Ну что вы такое говорите, а? — проговорил Саблин с несколько бабьей интонацией. — Что же вы такое говорите? Разве Радуга не получает идеальное лечение, самую совершенную медпомощь, самую передовую психологию?

— Нам не медпомощь нужна. Нам надо видеть наших детей. И не по видеосвязи пять минут в день, а по-человечески.

— Да увидите вы ваших детей! Вы точно их увидите. И вот тогда…

Саблин замолчал.

— И что тогда?

— И тогда вы увидите, насколько вы не готовы.

— К чему?

— Видеть ваших детей, — сказал Саблин. — И показываться вашим детям.

Он нисколько не лукавил, этот человек, почти никому не говорящий правды и давно стерший собственную личность. Они никогда не позволили бы себе сказать вслух, что лучше для Радуги в самом деле было погибнуть, — тогда она вошла бы в историю как героическая жертва науки. Теперь она тоже входила в историю, но уже как несчастная жертва регресса, как пример невозможности прорыва, как ракета, которая не взлетела. Как символ человечества, остановленного на взлете. И все-таки Саблин был не тот человек, чтобы врать жертвам катастрофы, и тем более не хотелось ему отрывать родителей от детей. У него, между прочим, были свои дети. Когда-то, в первой жизни. В новой, «дюжинной», у него никаких родственников не было и быть не могло.

Но на Землю он об этом разговоре доложил. И ему сказали: конечно-конечно, пусть не беспокоятся. Самим им к нам пока рановато, мало ли, а вот группу детей мы к ним, конечно, отправим. Мы должны показать всем, что работаем с Радугой и что никакой катастрофы не было, по крайней мере в тех масштабах, о каких писали вначале. Да вообще ничего не было. Выпал снег, бывает. Мы, разумеется, отправим детей, но не всех, а делегацию. После этого, возможно, у ваших подопечных пройдет охота задавать вопросы. 19.

Горбовский ходил по «Тариэлю» с чувством, с каким в древности хозяева наводили порядок в квартире, временно сдаваемой, то есть туда пускали пожить за деньги, но потом квартира становилась нужна им самим — например, сын женился — и жильцов выдворяли, а сына с невестой водворяли. И, обследуя квартиру, пропитанную чужим духом, древние люди с тоской сознавали, насколько все-таки другие люди, даже самые аккуратные, отличаются от нас и все делают не по-нашему. Горбовский вспомнил также, что мать, уезжая на дачу и предоставляя ему все возможности для бодрых и, так сказать, инициирующих каникул — было ему, скажем, пятнадцать, — наводила потом порядок в квартире с тайной укоризной, с горькими вздохами. И это они еще старались убирать за собой, это они еще проветривали, вылизывали, выгребали из самых неожиданных мест самые неожиданные предметы гардероба. Горбовский воспитывался в Ташлинском лицеуме, по всем параметрам довольно элитном, там учили следить за собой, и дома он тоже не распускался, но мать умудрялась найти и продемонстрировать ему множество следов чуть ли не римского разгула. Тогда Горбовскому казалось — ну подумаешь; с годами он оборудовал себе идеальную берлогу, и когда в ней гостила очередная подруга, морщился от перестановок и посторонних предметов. Только два раза эти перестановки были ему не в тягость. Теперь он предпочитал вовсе никого не впускать в свое пространство, а если случался роман, ехал с девушкой в отпуск. И не было еще такого случая, чтобы возвращаться после отпуска в берлогу с самодельным абажуром и шотландским пледом ему не хотелось.

Нормального человека не может раздражать результат собственного доброго