открыто обсуждать тот факт, что танкеры там, внизу, на систематической основе лишены того, на что имеют право? Ведь ты открыто произнес это в своей речи. – Он дословно помнил слова Лантано – так, как они прозвучали из уст Янси, с его мужественным подбородком. Правда, то, что ты, Тэлбот Янси, искусственный и в каком-то смысле несуществующий Протектор, сказал танкерам, – скажешь им через пару недель, когда запись пройдет проверку в Женеве, а она точно ее пройдет, – этого все же мало. Сами ваши жизни неполны, в том смысле, который имел в виду Руссо, когда говорил о том, что все люди рождаются одинаковыми, приходят на свет свободными – но повсюду они в оковах. С поправкой на этот день и нашу эпоху – ибо, как только что прямо и подчеркнула речь, они родились на поверхности мира, но поверхность эта, с ее воздухом и солнечным светом, холмами, океанами, ручьями, со всем, что можно увидеть, и потрогать, и понюхать, одним движением была у них отнята, так что они остались в жестянке субмарины, фигурально выражаясь, теснящиеся в жилых ячейках под искусственным, фальшивым светом, чтобы дышать переработанным очищенным воздухом, слушать обязательную записанную музыку и сидеть целый день по рабочим местам, собирая лиди для… но здесь даже Лантано не мог продолжать дальше. Не мог сказать – для цели, которой вы сами не знаете. Для того, чтобы каждый из нас тут, наверху, мог умножить свою свиту, которая ждет нас, следует за нами, копает для нас, строит, отскребает и кланяется… вы сделали нас баронами в баронских замках, а вы сами – нибелунги, гномы в шахтах; вы трудитесь на нас. А мы даем вам взамен материал для прочтения. Нет, речь об этом не говорила – да и как бы она могла? Но в ней признавалась правда о том, что танкеры имели право на нечто, чего у них сейчас нет; что они оказались ограблены. И что ограбленными, обокраденными оказались все они, все миллионы, и что ни моральной, ни юридической помощи все эти годы не существовало.

«Друзья мои, американцы, – веско сказал симулякр Тэлбота Янси своим суровым, сдержанным, солдатским, лидерским, отеческим голосом (Адамс навсегда запомнил этот момент в речи), – существует одна старинная христианская идея, о которой вы можете знать, и заключается она в том, что жизнь на земле, или, в вашем случае, под землей, есть всего лишь переход. Всего лишь эпизод между жизнью, что была раньше, и вечной, иного рода жизнью, что последует потом. Однажды король-язычник на Британских островах обратился в христианство, представив эту жизнь как короткий полет ночной птицы, что влетает в окно теплого и освещенного пиршественного зала замка, мгновение летит над разговорами и движением, над оживленной дружеской вечеринкой, испытывая наслаждение оказаться в месте, населенном другими. А затем птица, продолжая свой полет, вылетает из освещенного зала, вновь покидает замок через другое окно. В пустую, темную и бесконечную ночь с другой стороны. И она никогда больше не увидит этот теплый и светлый зал с его шумом, движением и праздником. И… – И тут симулякр Янси, со всем его пафосом и достоинством, властностью и авторитетом слов, достигающих столь многих и многих человеческих существ в столь многочисленных убежищах по всему миру, сказал: – …вы, друзья мои, американцы, в своих подземных убежищах лишены даже этого момента, чтобы опереться на него. Чтобы вспоминать, предвкушать или наслаждаться этим кратким полетом через освещенный зал. Как бы ни был он короток, вы имеете на него полное право, и все же из-за ужасного безумия пятнадцать лет назад, из-за одной адской ночи, вы обречены; вы каждый день расплачиваетесь за то сумасшествие, что свело вас с поверхности Земли точно так же, как бичи фурий изгнали двух наших прародителей из Первого сада эпохи тому назад. И это несправедливо. Каким-то образом однажды, я заверяю вас, это отчуждение прекратится. Ограничение вашей реальности, лишение вас той жизни, что по праву ваша, – с той же скоростью, что, как говорят, сопровождает первые звуки трубного гласа, – эта ужасная катастрофа прекратится, эта несправедливость рухнет. И когда это случится, оно не будет постепенным. Оно выбросит вас всех, изгонит вас, даже если вы будете сопротивляться, назад, к вашей собственной земле, что ждет вас наверху, ожидает, когда вы потребуете ее. Друзья мои, американцы, ваша земля застолблена за вами, и мы охраняем ее; мы лишь те, кто обеспечивает ее сохранность на сей день. Но все здесь, наверху, исчезнет, и вы вернетесь назад. И даже память, даже само понятие о нас, тех, кто сейчас здесь, наверху, исчезнет, сотрется навсегда». И симулякр закончил свою речь так: «И вы не сможете проклясть нас, ибо даже не вспомните, что мы существовали».

Господи, подумал Адамс. И этот человек еще хочет увидеть мою речь.

Видя его нежелание, Дэвид Лантано тихо сказал:

– Но я наблюдал за тобой, Адамс. Часть заслуг принадлежит и тебе.

– Чертовски мало, – отозвался Адамс. – Знаешь, все, что я всегда пытался делать, и это было верно, просто недостаточно, – я пытался смягчить их сомнения. Насчет необходимости их ситуации. Но ты – господи ты боже мой, ты же прямо назвал то положение, когда они вынуждены жить внизу, не просто необходимостью, но несправедливым, временным, злым проклятием. И есть гигантская разница между тем, как я использовал симулякр Янси, чтобы убедить их, что им нужно терпеть, ибо наверху еще хуже, вирусы, радиация и смерть, и тем, что сделал ты; ты дал им торжественное обещание – заключил с ними соглашение, дал им свое слово – слово Янси – в том, что однажды справедливость восторжествует.

– Что ж, – мягко сказал Лантано, – в Библии сказано: «один Бог, Который оправдает». Или примерно так; я не помню точно. – Он выглядел уставшим, больше даже, чем Линдблом; они все устали, весь их класс. Какая же тяжелая ноша, подумал Адамс, – роскошь нашего образа жизни. Никто ведь не заставляет нас страдать, мы сами вызвались добровольцами. Он видел это на лице Лантано, точно так же, как видел это, или что-то очень похожее, на лице Верна Линдблома. Но не на лице Броуза, вдруг понял он. Человек, у которого больше всех власти и ответственности, ощущает меньше всех – если вообще ощущает хоть сколько-то – тяжести.

Ничего странного, что все они дрожали; ничего странного, что плохо спали по ночам. Они служили – и знали это – дурному хозяину.

9

Со своей речью, так и лежащей в портфеле –