– А и ладно, девка. Чего это я к тебе пристала с чесноком этим? Правда, и так сойдет. Что с чесноком, что без – какая разница? Иди, там, стол уже накрывай, не мешайся мне тут.

Лиза, удивившись такому быстрому и неожиданному Татьяниному с ней согласию, только плечами пожала и снова направилась в комнату – пора было и в камин дров подкинуть, и в самом деле стол накрывать – стрелки часов показывали половину седьмого, а Рейчел обещала приехать к семи.

К приезду гостьи угощение Татьянино как раз подоспело. Румяные пироги «отдыхали» под белым льняным полотенцем, а запашистый борщ был перелит – к большому ее неудовольствию, кстати – в красивую фарфоровую супницу из старинного немецкого сервиза. То есть в «хлипкую эту чеплагу, об которую половником посильнее бренькни – и рассыпется». Однако с «чеплагой» пришлось хоть и с большим трудом, но смириться – американка все-таки, не кто-нибудь. Да и гостья сразу угодила ненароком: зайдя в дом, так вкусно повела носом по ветру, учуяв сытно-острый борщовый дух, что сердце Татьянино сразу размякло ей навстречу, а губы волей-неволей растянулись в добрейшей и приветливой улыбке.

– Ну, давайте, девчата, за стол садитесь. Как бишь тебя зовут? Рача? Что ж, давай ужинать. А перед борщом у нас, Рача, полагается пропустить по рюмочке ледяной водочки, – вовсю суетилась она, наслаждаясь своим гостеприимством. – Лизавета, а ты почему рюмочки на стол не поставила? Эка же ты неловкая какая! Ну ничего, сейчас принесу. И графинчик, и рюмочки.

Рейчел, улыбаясь, с удовольствием все сделала так, как ей скомандовала Лизина суровая домоправительница, – и рюмочку холодной водочки пропустила, и тут же отправила в рот вслед за ней первую ложку борща, обильно сдобренного сметаной, и искренне закрыла глаза от удовольствия, чем окончательно расположила к себе Татьяну. Это даже и пирога с грибами еще не испробовав. Лиза наблюдала за этой идиллией с улыбкой, одновременно соображая, как бы половчее Татьяну из-за стола спровадить – ведь не даст поговорить по-настоящему. Придумать ничего такого вежливого и необидного не успела, потому как Рейчел, быстренько завершив дань положенным восторгам по поводу вкусной еды, сама обернулась к ней и проговорила с воодушевлением, стараясь изо всех сил не примешивать к русским словам английские. Очень уж деликатной была американская гостья, и обращаться к Лизе на родном языке в присутствии Татьяны, которая, по ее наблюдениям, в этом языке была откровенно ни бум-бум, постеснялась как-то.

– Элизабет, знаешь, я сегодня была у Дэна и сказала ему, что разрешение на усыновление уже получено.

– Да? Что, вот прямо так и сказала?

– Ну да.

– И он тебя понял? – пытаясь скрыть непрошеную иронию, серьезно переспросила Лиза.

– А как же. Он так радостно улыбнулся! А что тут такого странного? Дети, они всегда все понимают. Гораздо лучше, чем мы, взрослые, думаем. А такие, как мой Дэн, в особенности. У них, понимаешь ли, чувства более обострены, чем у обычных здоровых детей. Мне кажется, ты совершенно зря пытаешься иронизировать по этому поводу.

– Ну да, конечно, – задумчиво произнесла Лиза. – Я вовсе не иронизирую. Наоборот… Скажи, как ты почувствовала, что он тебя понял? Только потому, что улыбнулся? Так он, по-моему, всем одинаково из своей кроватки улыбается.

– Это только на первый взгляд кажется. Даже не в этом дело. Понимаешь, у меня душа этого ребенка в себя приняла, вот она мне и сказала, что понял.

– Душа сказала?

– Ну да, – пожала плечами Рейчел, удивляясь Лизиной непонятливости. – А что такое?

– Душа, значит.

Лиза сердито откинулась на спинку стула и замолчала, покусывая губы и сильно нахмурив лоб. Посидев так с минуту и словно собравшись с духом, снова выпрямила спину, спросила тихо:

– Ну тогда объясни мне одну вещь. Почему так происходит? Почему твоя душа принимает чужого ребенка, а моя нет? Я что, ущербная? Или души у меня как таковой просто нет? Ну почему я-то ничего такого не чувствую?! Инстинкта материнского у меня нет, да? Выходит, у всех нормальных женщин он есть, а у меня нет?

Рейчел, расслышав в голосе Лизы пока старательно сдерживаемую, но уже проклюнувшуюся первыми нервными нотками настоящую истерику, озадаченно на нее уставилась и долго молча разглядывала, нахмурив некрасивыми бугорками свой рыхлый лоб. Потом спросила тихо и доверительно:

– Лиз, у тебя проблемы, да? Я могу чем-то помочь? Ты скажи, что мне нужно сделать.

– Да ничего такого особенного не нужно. Просто понять хочу. Скажи, я могу быть с тобой полностью откровенной? Ты не осудишь меня за то, что скажу?

– Я не смогу осудить тебя в любом случае. Говори.

– Понимаешь ли. Может, это ужасно звучит, но я, хоть убей, не понимаю этих ваших материнских ощущений. И поступка твоего тоже. Ну зачем тебе больной российский ребенок, скажи? Если это лишь желание доброго дела, то ведь можно просто ему помочь как-то, не знаю. Денег дать на лечение или еще чего. Ну как, как это неприятное, даже где-то отвратительное, в общем, существо можно полюбить? Не верю я тебе, Рейчел! Не понимаю! Видимо, у меня в голове нужный файл отсутствует, где эта информация должна высвечиваться. И меня это в последнее время мучить стало! Потому что непонятно! Даже муж мой, Лёня, от меня к чужим детям ушел. Сегодня его видела – счастливый такой! Играет вовсю с пацанами в войнушку, а меня будто и не было никогда в его жизни. И мне вдруг так больно и обидно за себя стало!

– Да что ты несешь такое, господи, Лизавета!

Лиза сильно вздрогнула от Татьяниного возмущенного возгласа и удивленно уставилась в ее сторону. Она и забыла, что так и не спровадила ее вовремя на кухню.

– Совсем рехнулась ты, баба! – продолжала бушевать в своем искреннем возмущении Татьяна. – Ты еще вериги на себя напентерь да в народ на площадь куда выйди! И голову пеплом посыпь! Нашла от кого боль да обиду брать! – И, обращаясь уже к гостье, пояснила торопливо: – Мужик-то у ей был совсем никудышный!

– Никудышный – это как? – растерялась Рейчел. – Я не понимаю такого слова.

– Она имеет в виду – инфантильный, – пояснила вежливо Лиза и тут же, обернувшись к Татьяне, прошипела-простонала, сделав большие и умоляющие глаза: – Тань, ты бы шла к себе, а? Понимаешь, мне с гостьей нашей немного посекретничать надо, а она тебя стесняется. Пожалуйста, Тань.

Та, горько вздохнув, молча встала из-за стола и вышла на кухню, многозначительно хлопнув дверью. Американка, испуганно и сильно от этого хлопка вздрогнув, непонимающе уставилась на Лизу, ожидая хоть каких-нибудь странному Татьяниному поведению комментариев.

– Не обращай внимания. Она вовсе не рассердилась и не обиделась. Просто так страстно и по-бабьи за меня переживает. А что делать – муж-то действительно ушел. И действительно к чужим детям.

– Значит, уже не к чужим, уже к своим. Значит, его душа их приняла как своих. И не надо на него за это обижаться, это нормально.

– Да я не обижаюсь! Наоборот, понять хочу! И даже не про чужих детей, а вообще… Ты знаешь, никогда эта проблема детности-многодетности меня не волновала. Нет, я, конечно, могу понять, когда женщина рожает одного ребенка. Это, наверное, можно даже рассматривать как некий социально-демографический долг перед обществом, такой же, как для мужчин – в армии отслужить. Одного ребенка действительно иметь надо. И вложиться в него надо по совести, и человеком достойным вырастить. А вот много детей – для чего? Для собственного беспокойства? Для уничтожения возможности в чем-то самой выразиться? Для того чтобы всю жизнь заглядывать в их горшки? Ты знаешь, я даже нашего великого Льва Толстого не люблю за то, что он образ Наташи Ростовой в конце концов так испохабил – лишил ее женской привлекательности и очарования, которое так хорошо расписал поначалу. Зачем? Непонятно. Превратил ее в клушу какую-то без женского лица.