— И как они это истолковали?

— Они заключили, что это мешает мертвецу проснуться и возвратиться в мир живых. Кроме того, это как-то связано с черной чумой. В те времена люди верили, что ее разносят вампиры, которые, оказавшись погребенными, просыпались и жевали свой саван. А этот кощунственный акт якобы разносил черную смерть…

Н-да… с такими сведениями далеко не уедешь…

— И это все? — спокойно спросил Ньеман.

— Нет. Я нашла и другое подтверждение этому поверью. В две тысячи четырнадцатом году на одном средиземноморском кладбище обнаружили труп, оскверненный точно таким же образом post mortem[42]. У него во рту был обломок кирпича, который не позволил бы челюстям сомкнуться и укусить в случае воскрешения…

— А чего-то посерьезнее ты не обнаружила?

— Это очень серьезно. Во всяком случае, считалось серьезным в девятом веке. Я читала о таком же случае в Италии, там…

Ньеману это уже надоело. Он втянул голову в плечи и покрепче сжал руль. Линия горизонта вдали, как нож, отсекала бледный небосвод от земли.

— Все эти древние истории никуда нас не приведут, — проворчал он.

— Не могу согласиться.

— Ты думаешь, Самуэль был вампиром?

— Нет, но он жил прошлым, как и все его собратья по этой общине.

— Напоминаю: они «остановили счетчик» в шестнадцатом веке, а не в Средневековье.

— Во всем, что касается создания Обители, — да. Но они живут по заповедям Библии, в частности — Ветхого Завета, а это отсылает нас скорее к Античности.

Деснос была права в одном: анабаптисты жили вне времени. Возможно, их верования брали истоки в той самой легендарной Античности. И понимание эпохи терялось где-то в смутных далях седой старины.

— Не исключено, что и этот камень во рту мертвеца на самом деле являлся наследием очень древнего ритуала, относившегося к временам Вавилона…

— А убийцей мог быть кто-нибудь из Посланников? — спросил Ньеман.

— Этого я никогда не говорила. Но его мотив также следует искать в их истории и вере.

— Согласен. И, кроме того, мы еще не знаем, на что они способны.

— Вы все время пытаетесь бросить тень на этих людей — и напрасно. В их мире нет места жестокости и насилию.

— Однако я где-то читал, что они не против смертной казни.

— Это не имеет никакого отношения к нашему делу.

— Будто бы?! А заповедь «око за око, зуб за зуб»? Этот принцип кажется мне довольно агрессивным.

— Анабаптисты следуют законам Святого Писания. И приветствуют наказания, которые практиковались в древности. Даже Иисус в Евангелии от Матфея говорит: «Злословящий отца или мать смертью да умрет…»[43] А Павел пишет в своем Послании к римлянам: «Ибо возмездие за грех — смерть…»[44]

Стефани Деснос демонстрировала все более широкую эрудицию. Может, это и была хорошая новость… только Ньеман никак не мог понять, что она означает: то ли его помощница стоит за Посланников, то ли просто щеголяет доскональным знанием их культуры?

— Может, Самуэль совершил какой-то смертный грех? — предположил он.

— Перестаньте, Ньеман!

— Ну, во всяком случае, окажи мне услугу, — сказал он многозначительным тоном, — проверь, не было ли когда-нибудь других подозрительных смертей по соседству с их Обителью.

— Я уже проверила.

— Тогда расширь зону поисков. Изучи их торговые контакты, их партнеров по сбыту вина — в общем, все эти дела…

— Хорошо, сделаю. Но вы, кажется, не слишком хорошо понимаете, что такое провинция. Если бы здесь за последние полвека случилось убийство или хотя бы нечто подобное, вся округа давно уже была бы в курсе.

— Я должен сказать тебе одну вещь, — шепнул Ньеман.

— Какую?

— Ты хороший работник.

Он искоса глянул на Стефани и увидел, что она зарделась от этой нежданной похвалы радостно, как девочка. И глаза у нее заблестели, будто распахнулись окна.

— Ну вот, прибыли, — сказала она, пытаясь скрыть волнение.

Церковь Святого Франциска из Паолы[45] была куда монументальнее часовни Святого Амвросия. Монументальнее — и мрачнее. Она возвышалась на обочине департаментского шоссе, как террикон на равнине, пропитанной хлористым кальцием. Оставив машину на стоянке, Ньеман направился к высокому порталу; Деснос шла следом.

Внутри — все та же песня. Стены выглядели свинцовыми, а своды — покрытыми сажей. Витражи, едва пропускавшие свет, не могли разогнать мрак в нефах. Свечи, скульптуры и позолота безуспешно боролись с этой тьмой. Все убранство церкви дышало холодом и безразличием. Словно она была погасшей звездой.

Как ни странно, в этой зияющей могиле кипела жизнь. Верующие молились, туристы бродили по нефам, священник что-то вещал в микрофон… В глубине церкви Ньеман заметил красный огонек над дарохранительницей и вздрогнул. Еще одно детское воспоминание. В те давние времена ларец, над которым теплилась маленькая лампочка, не давал ему покоя в течение всей мессы. Что в нем скрывалось?

— Вон туда.

Слева, в дальнем конце нефа, за колоннами, находилось пространство, резко контрастирующее с общей атмосферой церкви. Зона яркого света, обнесенная сверху донизу длинными пластиковыми завесами. Сквозь эту полупрозрачную оболочку можно было разглядеть строительные леса, достигавшие свода.

Его познакомили с Пьером Мюллером, начальником стройки, — он оказался самым высоким, самым худым и самым церемонным из всей команды. Уразумев, что его оторвут от работы по крайней мере на полчаса, он с покорным вздохом снял строительную каску и спрыгнул с лесов вниз. Потом скрестил руки на груди, так что его кисти выглядывали из-под локтей, словно плавники, и буркнул:

— Я же все рассказал вашим коллегам.

Ньеман вытащил из кармана пальто заключение Якоба:

— А это вы видели?

— Бред собачий.

— Что вы имеете в виду?

— Полное идиотство. Разве не ясно?

У Мюллера были большие выпученные глаза. С такими гляделками от него не могла ускользнуть ни одна мелочь на стройке. Инженер смотрел на жизнь под широким углом, ничего не упуская.