Вадим ночами спал — дал маме отдохнуть. А когда война началась, все переменилось: Толя стал спокойным, помогал, а Вадик плакал, капризничал, ночами не спал.

Наши будни

В нашей квартире 25 комнат, два туалета, санитарные условия — никакие: умывальник в конце коридора, два рожка, корыто — там и посуду мыли, и лицо, и руки. Керосинка стояла в коридоре. Однажды в воскресенье я не успела утром кашу сварить, убежала взять работу. Прибежала запаренная, а Марк стоит, одной рукой ребенка держит, а другой кашу мешает — а она из кастрюли выливается. «Ты что сварил?!» — кричу. «Манную кашу… Вот — манку насыпал, воды налил, а она разбухает и разбухает…» Потом Марк всему научился. Старалась в выходной приготовить суп на два дня — больше нельзя: холодильника не было.

Рядом с Барабанным переулком находилась площадь Журавлева. Я знала ее, как свои пять пальцев: через нее водила детей в детский сад. На площади был театр, рядом — Дворец пионеров, еще немного ближе к Семеновской улице располагался ЗАГС, в котором мы через 15 лет уже после войны расписались. Дети были малые, а нам хотелось в театр. Мы их уложим спать — Толя на диване, Вадим в кроватке — и спешим в театр. В антракте бежим детей проверить. Прибежим, посмотрим через окно (комната на первом этаже) — вроде все тихо, все спят — и обратно бежим. Нас все контролеры знали. Потом Марку на работе дали абонемент в Большой театр, ряд 14 — мы ходили, наслаждались. На Михоэлса ходили, я по-еврейски плохо понимала — Марк мне переводил.

До войны у меня были мигрени. Первую мигрень я запомнила: мама решила первый раз отметить мой день рождения, сшила мне белое платье. Я так ждала этого дня, перевозбудилась — а ночью началась ужасная головная боль. День рождения пришлось отменить. Начиналось это состояние чаще всего ночью: я просыпаюсь, в глазах мельканье, глазное яблоко крутит, висок болит… Врачи долго не могли определить, что это такое, — потом один пожилой врач сказал мне: «У вас классическая мигрень».

Помню, мы с Марком как-то пошли в Большой театр. Опера. Я чувствую, что начинается мигрень. Сижу, стараюсь перебороть, положила руку на подлокотник. И вдруг старик, который рядом сидел, палкой придавил мне руку. Боль была такая, что я потеряла сознание. Марк увидел, что со мной что-то не так, бросился мне помогать, но тут я очнулась — а мигрени больше нет.

Во время войны мигрень не приходила. После опять началась, но я уже научилась бороться: посижу полчаса с закрытыми глазами — и мигрень постепенно уходит.

Жили мы по-спартански. Косметику я никогда не использовала — еще со времен коммуны считала ее мещанством. Да Марк такие мелочи и не замечал. В 37-м году у меня были короткие волосы, и я решила — чуть ли не первый раз в жизни — пойти в парикмахерскую, чтобы постричься и уложиться перед 7 ноября. У меня волосы густые, тонкие, волнистые — парикмахер работала над ними три часа. Вечером, уложенная, я пришла домой — Марк ничего не сказал. На следующий день был праздник, к нам пришли папа, Дора Яковлевна и Любушка. Все сели за стол в нашей маленькой комнатке, только Вадик еще был маленький, ползал по полу. Разговаривали, веселились, справляли 20-летие советской власти. Жизнь с каждым годом становилась все лучше, и мы надеялись, что так оно и будет. Дора Яковлевна обратила внимание на мою прическу и сказала: «Геда, как тебе хорошо! Делай так всегда». Поздно ночью гости ушли, мальчики улеглись спать, а мы с Марком стали мыть в тазике посуду. Марк спрашивает: «Гедочка, а о чем это Дора Яковлевна сказала: „Делай так всегда“?» — «О моей новой прическе. Ты что — не заметил?» Марк всплеснул руками: «Ой, Гедочка, и правда, у тебя же новая прическа! Как же я так, даже не заметил?!»

Ссорились мы редко. Марк всегда говорил спокойно, голоса не поднимал, во всем мне уступал. А я часто обижалась: мне с детства не хватало любви и ласки — я все же третий ребенок. Мальчики были более удачливые, способные, потом Шурочка — сестричка — появилась, она младшая — ее все любили… Мама туберкулезом болела и, зная свою болезнь, нас не особенно ласкала, только бесстрашно бросалась между детьми и отцом, когда он нас наказывал. Тетка холодная была, у нее ласки не дождешься. Дядя тепло, по-отцовски ко мне относился, любил меня на руках потаскать — но тут Лида ревновала, завидовала. Я, наверное, ждала этой ласки от Марка, потому и обижалась на него. А он — по характеру человек сдержанный — сказал мне как-то: «То, что я чувствую, словами передать не могу, но чувствую глубоко и сильно, можешь не сомневаться». А в основном он отмалчивался. Я видела: то сестричка-коммунарка ему на шею вешалась, потом женщина-инженер все время у нас толклась — но я Марку верила, ни на секунду в нем не усомнилась. А про себя поняла, что, если не хочу его потерять, мне нужно свои эмоции сдерживать и вкусы держать при себе. И я сдерживалась.

Марк был человек мягкий. Перед войной у нас домработница появилась — Марк требовал, чтобы она ела с нами за одним столом. Смотрю — как-то домработница грязные носки вместе с постельным бельем стирает. Я говорю ей: «Что же вы делаете?» А она отвечает: «Хочу, чтобы вы меня уволили, — Марк так мягко ко мне относится, что я сама уволиться не могу». Марк очень деликатный человек был. Если дело принципиальных вопросов не касалось, он предпочитал промолчать. Ребята частенько тройки получали — я к Марку, жалуюсь: «Они же видят, как ты трудишься, — неужели не можешь им внушить?» А он отмалчивался.

Чтобы он на детей ругался, они уж совсем должны были расшалиться. Как-то уже перед войной я попросила Марка взять ребят в баню — большие уже мальчики, подросли, неудобно с женщинами водить. Он вернулся и говорит: «Ой, Геда, я даже и не понимаю, как ты справляешься: полы скользкие, мальчишки бегают, не слушаются — я сорвался, им наподдал».

Братья — Доля, Ирма, Сема

Доля, мой брат, — самый озорной и веселый из нас. С детства он был очень воинственный, пытался убежать в Америку. Я не видела его с 24-го года, когда меня забрала из Симферополя тетя. В 39-м году в воскресенье я на кухне мою посуду в лотке — и вдруг слышу мужские голоса, кто-то говорит: «Геда Семеновна Зиманенко», — и голос дворника: «Такая здесь не проживает». Опять мужской голос. И снова дворник: «Я точно знаю, такая здесь не проживает». Мужские шаги удаляются. Дворник не любил меня, я еще позже про это расскажу. И тут — ой! — я вдруг поняла: да ведь это Долина интонация! Бросаю посуду, бегу со двора, прыгаю через три ступеньки и вижу: удаляется мужчина. Я кричу: «Доля, Доля!» — он услышал и, как на пружине, повернулся и побежал ко мне. Мы не виделись 15 лет. Доля приехал в Москву в военный отдел кадров просить, чтобы его послали на Финскую войну. А у него уже начиналось легочное заболевание, как у мамы, в Симферополе ему не дали направление в действующую армию, — и он приехал проситься в Москве. Но ему и в Москве отказали, сказали: «Тебе надо лечиться, а не воевать». Доля заехал к отцу, а отец дал наш адрес. Марк дома был, я их познакомила, посидели, поговорили, Доля всплакнул, что на Финскую войну не пустили, и вечером уехал. Работал он где-то на Украине, женился на девушке Кларе — я ее никогда не видела, получила только одно письмо, узнала, что она беременна. А вот на Великую Отечественную войну его взяли. Там он и погиб. Про Клару и ее ребенка я ничего не знаю — искала их после войны, искала и не нашла…