Я опять взялся за лом. Там, где отскакивали куски стены, не оставалось ни единого отверстия, ни светлого, ни темного, стена восстанавливалась с быстротой, недоступной моему взору, и приобретала нерушимую твердость, становилась такой же, как на месте прежнего проема.

Я закричал: «Помогите!», снова раз-другой ударил по стене и без сил свалился на пол. Последовал глупейший припадок, я рыдал, ощущая на лице теплую жгучую влагу. Было так страшно убедиться, что я в заколдованном месте, понять, что волшебство совершается на глазах такого человека, как я, – неверящего, смертного, отрезанного от всех, – словно затем, чтобы отомстить за себя.

В плену этих ужасных голубых стен я поднял глаза вверх, к маленькому окошку. Там, наконец, был хоть какой-то разрыв. Я увидел, сначала ничего не понимая, а потом – похолодев от испуга, как кедровая ветвь раздваивалась, словно уходила в сторону от самой себя, а дальше оба побега опять совмещались, послушные, будто призраки, делаясь единой ветвью. «Мне не выйти отсюда. Это место зачаровано», – явственно подумал я или сказал вслух. Когда я сформулировал этот вывод, мне стало стыдно, точно симулянту, заведшему свою выдумку слишком далеко, и вдруг я понял все.

Эти стены – как Фаустина, Морель, рыбы из аквариума, одно из солнц и одна из лун, трактат Белидора – лишь проекции, бросаемые машинами. Они совпадают со стенами, которые выложили каменщики (это те же стены, снятые аппаратом, а затем спроецированные на самих себя). Там, где я сломал стену или отбил от нее куски, остается стена спроецированная. И пока действуют машины, нет силы, способной пройти сквозь эту проекцию или ее разбить.

Если я сломаю одну стену целиком, когда машины остановятся, комната окажется открытой, это будет уже не комната, а ниша; но когда машины начнут работать, стена восстановится вновь и будет непроницаемой.

Очевидно, Морель задумал это двойное ограждение, чтобы никто не смог коснуться машин, хранящих его бессмертие. Однако он не досконально изучил природу приливов (наверняка то был иной солнечный цикл) и верил, что система будет работать непрерывно. И он же пустил слух о пресловутой чуме, до сих пор надежно предохранявший остров от любопытных.

Моя задача – остановить зеленые моторы. Конечно, нетрудно будет найти место, где их рассоединить. За один день я научился пользоваться мотором, вырабатывающим свет, и насосом, подающим воду. Выйти отсюда легко.

Меня спасло окошечко – вернее, спасет, мне не суждено умереть от голода, не суждено, смирившись, преодолеть отчаяние и слать приветы тем, кого я оставляю на земле, – подобно японскому капитану с тонущей подводной лодки, добропорядочному, законопослушному чиновнику, который мучился в агонии на морском дне. В «Нуэво диарио» я прочел письмо, найденное на подводной лодке. Умерший приветствовал императора, министров и по иерархии всех морских начальников, которых успел перечислить, ожидая наступление удушья. Помимо того он описывал собственные ощущения: «Теперь у меня из носа пошла кровь; кажется, лопнули барабанные перепонки».

Я иду по стопам этого капитана, записывая с такими подробностями все свои действия. Надеюсь, я не повторю его конца.

Пережитые мною ужасы запечатлены в дневнике. Сегодня я много писал; думается, бесполезно искать неизбежные аналогии с умирающими, которые строят обширные планы на будущее или, идя ко дну, успевают увидеть в мельчайших деталях всю свою жизнь. Последний миг должен быть сумбурным, беспорядочным, мы всегда так далеки от него, что не можем представить себе мутящие его тени. Сейчас я брошу писать и спокойно посмотрю, как остановить моторы. Тогда проем откроется вновь, как по мановению волшебной палочки; если же нет, я (хотя и навсегда потеряю Фаустину) примусь колотить их ломом, как колотил стену, разобью их, отверстие мгновенно откроется, и я окажусь на воле.

Мне все еще не удалось остановить машины. У меня болит голова. Легкие нервные приступы, с которыми я быстро справляюсь, прогоняют наступающую сонливость.

У меня такое ощущение (несомненно, ошибочное), что, если бы мне удалось глотнуть немного свежего воздуха, я сразу же решил бы все проблемы. Я попытался разбить окно, но оно неприступно, как все, что меня окружает.

Твержу себе: главная трудность – не в сонливости, не в отсутствии воздуха. Эти моторы должны очень отличаться от остальных. Логично предположить, что Морель сконструировал их так, чтобы в них не разобрался первый же, кто приедет на остров. И все-таки трудность управления, очевидно, заключается в отличии от других. Поскольку я не разбираюсь ни в одном, эта главная трудность исчезает.

Вечность Мореля зависит от моторов; очевидно, они очень прочны, значит, лучше не пытаться их разбить. Я только устану и зря изведу воздух. Чтобы удержать себя от необдуманных действий, я пишу.

А если Морель сообразил заснять моторы…

В конце концов страх смерти избавил меня от ощущения собственной некомпетентности; мне словно вдруг дали увеличительное стекло; моторы перестали быть случайной глыбой металла, обрели формы и смысл, позволили понять их назначение. Я рассоединил машину и вышел наружу. В машинном отделении я смог опознать (кроме водяного насоса и генератора, уже упомянутых выше): а) группу передатчиков энергии, связанных с валом, который находится в нижней части острова; б) отдельную группу приемников, записывающих устройств и проекторов вместе с сетью аппаратов, расположенных так, чтобы охватить всю территорию острова; в) три портативных аппарата – приемники, записывающие устройства и проекторы – для съемки и проецирования отдельных объектов.

Еще я нашел – там, где, по моим предположениям, находился самый главный мотор, а на деле это был ящик с инструментами – неполные чертежи, задавшие мне дополнительную работу и предоставившие сомнительную помощь.

Озарение наступило не сразу. Перед тем я прошел через следующие этапы:

Первый – отчаяние.

Второй – раздвоение на актера и зрителя. Я сосредоточился на ощущениях подводника, задыхающегося в морских глубинах и, в то же время, как бы на сцене. Спокойный, сознавая свою стойкость и смущаясь собственного геройства, я потерял на этом этапе много времени; когда я вышел, было уже темно, и нельзя было искать съедобные растения. Прежде всего я запустил приемники и проекторы отдельных изображений. Я расположил перед аппаратом цветы, листья, мух, лягушек. И с волнением смотрел, как рядом с настоящими появляются их двойники.

Потом я совершил оплошность.

Я поднес к приемнику левую руку, включил проектор, и возникла рука, отдельная рука, лениво шевелящая пальцами – такая, какой я ее заснял.

Теперь она – еще один предмет, почти животное, существующее в музее.

Проектор работает, я его не выключаю, не избавляюсь от руки; вид ее не отталкивает, скорее забавляет. В фантастическом рассказе зловещая рука неотступно преследовала бы героя. А на деле – что в ней опасного?

Растительные передатчики – листья, цветы – погибли через пять-шесть часов; лягушки – через пятнадцать.