— Я не пойду! — В голосе Розы зазвучал металл. — Да, был влюблен — ну и что? Я его ненавижу! Сема Лифшиц — тварь и подлец! Он предатель по своей натуре! Он же знал! Ты понимаешь это, Римма? Все, все знал и молчал! Вернее, не молчал, а просто в глубине души смеялся надо мной! И какой помощи ждать от такого существа?! Ты что, считаешь его человеком?! Зря! Ради своей выгоды он способен продать родную мать! Те, кто знают его хорошо, те его откровенно не любят. Многие понимают, кто он такой! А ты говоришь — иди!.. — Роза заплакала.

— Да, еще раз я говорю: иди! — воскликнула Римма. — И ты пойдешь, Роза, не будь дурой! Разве ты сама не понимаешь, что уже в ловушке? Если кто и способен тебе помочь, то только Сема!

Подруги какое-то время посидели молча. Потом Роза встала и, пожав плечами, вышла из кухни. Несмотря на то, что она понимала, что Римма говорила малоприятные вещи, подруге все-таки удалось вдохнуть в нее жизнь…

— А это что такое? — Римма стояла над столом, где лежал пустой лист бумаги.

— Это я пыталась список составить, когда пришла. И написать письмо, — слабо улыбнулась Роза.

— Какой список?

— Кто может помочь. Но видишь, я не вписала в него ни одного имени. Просто не знаю, с чего начать. Не могу собраться. Ну кто? — Роза жалобно пожала плечами.

— Сема Лифшиц. А кому письмо?

— Ну, кому-нибудь из писателей. Ведь есть же знаменитые писатели. Катаев, например. Я хотела попросить их всех заступиться за Толика. Он же ни в чем не виновен! Они же могут, там, в Москве…

— Ты вообще в своем уме, Роза? — Римма смотрела на нее во все глаза. — Какое письмо? Какие писатели?! Разве ты не понимаешь, что сейчас происходит? Они же просто не заступятся, а еще и подтолкнут!

— Да я знаю, но… — Роза попыталась протестовать, но протест ее прозвучал очень слабо, и Римма не могла этого не заметить.

— Вот видишь, ты сама все понимаешь! У них у всех сейчас катастрофа в этом мире! Я знаю, мне мой рассказывал.

Последним любовником Риммы был партийный работник, курирующий литературные организации, представляя собой нечто вроде цензора над всеми писателями, которые идут в ногу с властью. Как человек по должности вынужденный разбираться в пестром мире официальной литературы и самиздата, он не оставлял своим вниманием и писателей-диссидентов.

Именно он принес Римме знаменитую повесть Солженицына «Один день Ивана Денисовича» и рассказал, что прочитал в секретных директивах — о том, как писателя пытались осудить за нее.

Председатель КГБ Владимир Семичастный сообщил в ЦК КПСС: «КГБ и Прокуратура СССР докладывают о результатах расследования уголовного дела, возбужденного по факту распространения анонимных документов, озаглавленных «о художественной миссии А. И. Солженицына» и «Некоторые черты риторики и композиции поэмы об Иване Денисовиче». Установлено, что автором и распространителем этих документов является некий Теуш Вениамин Львович, кандидат технических наук, лауреат Государственной премии, ныне пенсионер. Теуш показал на следствии, что эти работы написаны им под влиянием его глубокого разочарования и большого душевного волнения, вызванных нарушением социалистической законности, вскрытыми на XX и XXII съездах КПСС. Учитывая преклонный возраст и тяжелое состояние здоровья Теуша, принято решение Теуша к уголовной ответственности не привлекать».

За чтение и просто хранение подобной литературы полагалась уголовная статья.

— Сейчас весь мир лихорадит после этого процесса, о котором даже не принято говорить, — сказала Римма. — Ты знаешь, кого я имею ввиду?

— Дело Синявского — Даниэля, — кивнула Роза, — я знаю. Толик часто говорил об этом. Кажется, он хотел быть на их месте.

— Прекрасно — за собственную писанину пойти в лагеря! — хмыкнула Римма.

— Прекрати, — устало вздохнула Роза, — у таких людей совершенно другие цели. Я понимаю это, но… Может, они и герои, и Толик, наверное, герой… но я бы предпочла поменьше героизма и побольше благоразумия…

— Может, как раз после этого процесса твоего Толика скорей и выпустят, — сказала Римма, — несмотря даже на то что есть негласное распоряжение взять всех писателей под особый контроль. Слушай! Я расскажу тебе то, что узнала, все эти подробности.

— О том, почему следует взять всех писателей под особый контроль? — хмыкнула Роза.

— Ну что, ну такова жизнь, — Римма пожала плечами. — Писатели тем и опасны, что умеют говорить с сердцем человека. А говорят они иногда так, что после их слов остается выжженная пустыня — там, где раньше процветал оазис социализма… Ой, чего это меня занесло… Ну, в общем, ты поняла…

— Дело Синявского — Даниэля, — задумчиво произнесла Роза. — Какое они ко всем нам имеют отношение? Какое? Почему? Не понимаю…

— Потому, что все связано! Как вообще этого не понимать? Разве просто так издаются секретные распоряжения, и всякие графоманы вроде твоего Толика берутся под спецконтроль?..

Роза могла ответить, но она промолчала. Спорить в этой ситуации было бессмысленно — это уже была другая жизнь. И она уже не будет прежней. А Римма продолжила говорить…

Несмотря на то что основные события дела Синявского — Даниэля происходили в Москве, его обсуждала вся страна — тихо, не афишируя. И особенно тайно этот вопрос обсуждался в одесской литературной жизни. Этот свободолюбивый город приучил своих жителей во все времена открыто выражать свои мысли. Тем более, что после «оттепели» Хрущева многим показалось, что страха можно больше не испытывать.

Понятно, что это было иллюзией, ведь профессионалами по таким иллюзиям было все советское руководство… Однако новые лица во главе страны все же внушали надежду на то, что хоть что-то может быть по-другому… Эта «розовая» иллюзия всегда существует — при смене всех властей. И особенно подвержены ей люди по своему складу и образованию более интеллектуальные и культурные, те, кого было принято называть полупрезрительным-полуоскорбительным советским словом «интеллигенция»… То есть люди слабые — ведь советское общество было как раз таким, где культуру, благородство и умение ясно излагать свои мысли воспринимали как слабость…

Тем не менее на кухнях и в наглухо закрытых комнатах огромных коммунальных квартир происходящие перемены обсуждались уже не шепотом, а более громко.

Интеллигенция, порой откровенно презираемая советским обществом рабочих и крестьян, мечтала о лучшем. Лучшее — означало вслух, более открыто выражать свои мысли. Такой иллюзии, как свобода, все-таки боялись, хотя и мечтали о ней. И перемены, казалось, уже витали в воздухе.

Однако, все это, конечно же, оставалось иллюзией. И дело Синявского — Даниэля стало первым тревожным сигналом о том, что никаких перемен не будет. А более образованных, умных, воспитанных и интеллектуальных людей можно было по-прежнему дразнить презрительным советским «интеллигенция». Тем более, что вежливый человек редко мог себя защитить — по той простой причине, что ему всегда казалось, будто и другие будут проявлять к нему свойственную ему самому вежливость.