Вера Дмитриевна обладала вполне светским качеством охаять и очернить любого из своих знакомых да и незнакомых людей, если в этом возникала в разговоре надобность. При этом она не уставала повторять: «Я человек искренний, я не лицемерка», и собеседник, который, может, и хотел сказать слово в защиту охаянного, стоял перед выбором — либо согласиться с ней во всем, либо признать себя именно человеком неискренним и лицемерным.

Граф в продолжение всей беседы только поддакивал, повторяя эхом слова Веры Дмитриевны, и время от времени, словно забываясь, вставлял неясные, не имеющие отношения к разговору фразы армейского образца.

Вернуться к рекомендательному письму Веру Дмитриевну вынудили турки, которых она имела неосторожность приплести к семейству Лопухиных. Граф вскинулся, как боевой конь, заиграл глазами и, перебив хозяйку дома, стал долго и обстоятельно рассказывать про триумфальный въезд Измайловского полка в Петербург после заключения мира с турками.

— Вначале шла полковая артиллерия под командой гвардииот-бамбардир-поручика, потом квартермистр Соколов, потом…

Вера Дмитриевна попыталась было вернуть беседу в пробитое русло, но граф говорил без пауз, на одном дыхании, и она, досадуя на его разговорчивость, принялась за начатое письмо.

— …Шарфы имели подпоясаны. — Граф обращался уже к Саше. — У шляп кукарды лаврового листа. Очень много тогда лаврового листа прислали для делания кукардов у шляп в знак древнего обыкновения. Красиво, знаете… Знамена, блеск литавр, музыка! Генерал Апраксин верхами, за ним две заводные лошади. А далее с двумя Пешковыми скороходами по бокам и верховыми пажами-егерями сзади сам генерал-лейтенант Густав Бирон, отличнейший был человек..

Вера Дмитриевна выразительно кашлянула. Если уж поминать в разговоре сосланных Миниха или Левенвольде, или братьев Биронов, то извольте в осудительных тонах или с насмешкой. Так принято в приличном обществе. Может, Густав Бирон и «отличнейший человек», но про брата его экс-регента такого не скажешь. Им, злодеям, только мягкосердечие государыни жизнь спасло!

— Исправен в службе, храбр, надежен в деле, — продолжал граф патетическим тоном. — Не помните, Вера Дмитриевна, куда его сослали?

— Не помню. — Она поморщилась, зачеркнула все, что написала и взяла чистый лист бумаги.

— Биронов, бывшего экс-регента и бывшего подполковника Измайловского полка Густава Бирона, определили сейчас на жительство в Ярославль, — не вытерпел Саша, и граф посмотрел на него уважительно, вот, мол, совсем молодой человек, а так разбирается в политике.

Но Вера Дмитриевна не желала обсуждать события, которые не имели прямого отношения к лопухинскому заговору.

— Вы ведь знали Анастасию Ягужинскую, граф? Да, дочь Бестужевой. Вообразите, такая прелестная девица, а тоже поддалась соблазну. — Она помолчала, словно опасаясь, что Никодим Никодимыч возобновит триумфальное шествие, но граф молчал, и она спокойно повторила: — И тоже поддалась соблазну.

— Вы не сомневаетесь в ее виновности? — тихо спросил Саша.

— Как же можно сомневаться, когда про заговорщиков рассказывают такие ужасы. Арестовали, значит, виновны… Правда, насколько мне известно, Анастасия сейчас дома, под домашним арестом.

— Анастасию Павловну увезли сегодня ночью. Я думаю, вслед за матерью в Петербург, — сказал Саша, яростно стиснул зубы и к удивлению своему раскусил ненавистный орех.

— Так она уже не под домашним арестом? — Вера Дмитриевна опять вскинула руки. — Граф, вы только послушайте!

— Только послушайте… — повторил граф сокрушенно.

— Александр Федорович, откуда вам это известно?

Саша хотел сказать, что сам видел, как Анастасия садилась в карету в сопровождении господина в цивильном платье, но вовремя остановился и пожал плечами, как бы говоря, это уже все знают. В благодарность за такую новость Вера Дмитриевна не только налила Саше вина, но даже вспомнила, что не заплатила ему за три урока. Как только она вышла за кошельком, граф так и засветился в Сашину сторону. Сейчас, мол, поговорим…

— Нас само Императорское Величество Анна Иоанновна собственной персоной изволили трактовать вином, всех лейб-гвардии полков и штаб-обер-офицеров, — сказал он шепотом и улыбнулся.

— Достойный граф Никодим Никодимыч, — Саша прижал руки к груди, — ко всему, что касается лейб-гвардии, я имею чрезвычайный интерес.

— Государыня в середине галереи изволили стоять. Им учинили нижайший поклон, и Ее Императорское Величество изволили говорить нам такими словами… — Голос графа снизился до самого интимного, сокровенного тона, но в комнату вошла Вера Дмитриевна, и он, любовно поправив на Саше кружева, грустно замолк.

«Индюк! — подумал Саша. — Триумфальное шествие глупости! Почему ты так равнодушен к судьбе Анастасии и ее матери и всех Лопухиных? Все принимает на веру! И эта гусыня Вера Дмитриевна туда же…» Арестовали, значит, виновны! «И ведь не злая женщина, а верит всякой сплетне. Как можно в наше время не дать себе труда рассуждать?»

Саша уже забыл, что те же самые роковые слова: «Взяли, значит, виновна», — он говорил сам испуганному и смущенному Алексею. Вера Дмитриевна меж тем с легким стоном опять принялась за письмо.

— Красавица моя, не мучайтесь. Я сам рекомендую этого прекрасного молодого человека, — сказал граф неожиданно. — Не женское это дело, рекомендовать человека в гвардию. Вы ведь в гвардию хотите? — обратился он к Саше.

— Да, — выдохнул Белов и подумал удивленно: «Не такой уж он индюк!»

— Я адресую вас к моему племяннику — поручику Преображенского полка Василию Лядащеву. Он сейчас на весьма важной и секретной работе, — граф подмигнул Саше, — а если он вам поможет, то, клянусь здоровьем своим, это будет самое достойное из всех его дел на оной службе.

Через полчаса Саша вышел из дома подполковничьей вдовы, пополнив свой тощий кошелек и получив рекомендательное письмо.

— Я знал, что ты вот-вот сбежишь, — сказал Никита, когда Белов пришел к нему прощаться. — У тебя все эти дни было такое неспокойное, таинственное лицо. Как сказал поэт: «Уже рвется душа и жаждет странствий, уж торопятся ноги в путь веселый»[8].

— Не такой уж веселый, — проворчал Саша.

— Когда ж ты отпускную бумагу успел получить?

— Черт с ней, с бумагой. Я тогда в директорском кабинете вместе с Алешкиным паспортом и свой прихватил.

— Побег, значит. Отчаянный ты человек! А если поймают да вернут назад? За побег, сам знаешь, по уставу смертная казнь!

— Эх, Никита, Россия тем хороша, что у нас «ничего нельзя, но все можно». Мой побег и не заметит никто. Может, со мной поедешь?

— Сейчас не могу. Надобно дождаться письма от отца. Я приеду в Петербург в карете с гербами.

— Когда?