К плебсу иногда проявлялось и снисхождение: воров, промышлявших в банях, отправляли на рудники или на общественные работы. Но приговоры часто приходилось смягчать из-за обилия подозреваемых (Юлий Павел, Сентенции, V.III.5). Тех, кого приговаривали к отправке в Колизей, ждала разная, но практически всегда незавидная участь: могли бросить в неравную схватку с голодным львом, медведем или разъяренным быком (иногда даже с деревянным мечом в руках в качестве потешного оружия, дабы растянуть удовольствие зрителей), а могли и просто привязать к столбу и оставить на растерзание зверям на радость толпе. Ну а самый, вероятно, знаменитый пример распятия за воровство (в широком понимании) был вынесен двум «разбойникам», или «злодеям» (как они названы в одном из Евангелий), казненным вместе с Иисусом Христом.

Жестокость предусмотренных законом наказаний и возможность взыскания кратной компенсации ущерба, несомненно, делали сутяжничество привлекательным для потерпевших. Однако взыскание ущерба по суду было доступно не всем и не всегда, причем на подобные случаи имелось и множество способов отомстить обидчикам в обход закона. Один из методов состоял в том, чтобы ославить виновника посредством гнусных сплетен или граффити. В Помпеях на одной стене прямо так и нацарапано: «Амплиат Педания — вор» (CIL 4.4993). Даже при низком уровне грамотности подобного настенного обвинения достаточно было, чтобы оно быстро стало предметом всеобщего обсуждения. Подобные артефакты подсказывают, что отнюдь не власти, а общественное мнение являлось главным сдерживающим фактором для потенциальных преступников из числа простых местных жителей. До правды доискивались по большей части на местах и собственными силами, и обвинения в безнравственном поведении были мощным оружием в арсенале мер по принуждению ближних к соблюдению неписаных правил поведения. Не исключались и прямые акты возмездия, включая собственноручную физическую расправу с обидчиком или даже коллективное побитие камнями, что называется, «всем миром», вот только все подобные случаи были сопряжены с различными рисками, главным из которых оставался риск самим оказаться привлеченными к ответственности за учиненный самосуд. Одна из главных проблем на пути понимания и оценки нами реальных условий жизни в Римской империи в целом, увы, как раз и заключается в том, что слишком многие выводы мы волей или неволей делаем на основании отрывочных свидетельств и фрагментарных вещественных доказательств, дошедших до нашего времени, таких как вышеописанная настенная надпись из Помпей. Вправе ли мы экстраполировать свои наблюдения на другие части империи, где не сохранилось во всем блеске столь ярких и детальных памяток о том, как именно жили люди перед извержением Везувия? Насколько распространены были подобные надписи на стенах? Они встречались во всех городах? Или же эти каракули — лишь причудливая дань традиции словесного самовыражения?

Проще всего оценивать римский опыт борьбы с воровством в сравнении с современной практикой, поскольку и там и здесь можно найти немало общего. Но было у римлян одно преступление, состав которого с особой яркостью высвечивает фундаментальное отличие древнеримского права от современного. Речь идет о самопохищении. Поскольку раб считался предметом собственности, на похищение раба распространялись ровно те же нормы закона, что и на кражу прочего движимого имущества. Рабов могли похищать, к примеру, работорговцы с целью перепродажи ничего не подозревающим новым хозяевам (подробнее о похитителях и похищениях свободных людей и рабов см.: Дигесты, XLVIII.15). По этой логике побег раба от хозяина квалифицировался как хищение собственности (самого себя) у законного владельца.

Побеги рабов случались с удручающей регулярностью. Для борьбы с этой проблемой рабовладельцы практиковали клеймение своих рабов или навешивание на них ярлыков. Текстов показаний рабов с объяснениями причин побега до нас не дошло, но логично предположить, что на попытку к бегству большинство из них толкал целый комплекс причин, включая плохие условия содержания, жестокое обращение и жажду свободы. Иногда на побег толкало и хищение имущества хозяина. Цицерон в одном письме сетует, что его раб по имени Дионисий (которому было поручено следить за дорогостоящей библиотекой), украв много книг, сбежал в Иллирию, римскую провинцию на адриатическом побережье Балканского полуострова (Письма близким, XIII.77).

Здесь интересно следующее. Побег имел смысл для раба, только если мог сойти ему с рук. Следовательно, если некоторые бежали, значит, шансы были неплохие. Действительно, что могли предпринять хозяева? Если хватятся сразу — пустить по следу собак. В противном случае оставалось лишь развесить объявления о розыске. Кстати, текст одного такого объявления сохранился в оксиринхских папирусах: из деревни Хенрес округа Антрибит сбежал раб весьма примечательной наружности и экстравагантного поведения: «со шрамом на лице, ходит вразвалку, будто что-то из себя представляет, и треплется без умолку пронзительным голосом» (P. Oxy. 51.3617). Надо полагать, к тому времени, когда это объявление развесили, болтливый беглец был уже далеко.

«Оракулы Астрампсиха» позволяют нам косвенно судить о вероятности поимки беглого раба. Расклад десяти возможных вариантов ответа на вопрос «найду ли я беглеца?» явно согрел бы душу раба, замышляющего побег: шесть голосов за то, что никогда не найдут, три — скоро найдут, один — найдут, но не скоро. Отсюда вывод: рабы бежали часто и по большей части успешно. Большинство рабовладельцев попросту не имели достаточных ресурсов для организации розыска беглецов на обширных просторах Римской империи. Памятуя о том, что ни оперативных средств связи, ни единой правоохранительной системы в то время не существовало, беглому рабу достаточно было улизнуть из ближайших окрестностей, где его знают в лицо, чтобы попытаться начать жизнь заново в облике свободного человека.

Да и о чем дальше рассуждать, если даже столь влиятельному деятелю, как Цицерон, не оставалось ничего иного, кроме как писать заморским друзьям в надежде, что там отыщутся его беглые рабы с похищенными ценностями? В одном папирусе за подписью самого римского наместника в Египте, разосланном в 166 году местным чиновникам, содержится длинный список разыскиваемых лиц, включая, надо понимать, и беглых рабов, с распоряжением сделать всё возможное для их поимки. Так вот, на экземпляре означенного циркуляра, сохранившемся в Оксиринхе, имеется резюме местного начальства: «никого не нашли» (P. Oxy. 60.4060). Всё это наводит на мысль, что империя без полиции — система очень шаткая, и иной раб относительно легко мог улизнуть и от хозяина, и от закона, просто растворившись в толпе. Показательно, насколько сильно римское общество зависело от того, что люди знали друг друга в лицо, — то есть оно было раздроблено на множество местных общин.

А потому закон приравнивал укрывательство беглых воров к воровству, а сенат установил двадцатидневный срок на выдачу магистрату беглых воров владельцами или распорядителями имений, где таковые обнаруживаются. Солдатам и даже простым «сельским обывателям» предоставлялось право беспрепятственного доступа в чужие частные владения с целью розыска беглых рабов, причем исключения не делалось даже в отношении поместий сенаторов. Магистратов, не оказывающих заявителям должной помощи в розыске беглых рабов, могли оштрафовать на сто солидов[28] (Дигесты, XI.IV.1.1). Апостол Павел, между прочим, тщательнейшим образом следил за тем, чтобы никоим образом не преступать римских законов, а потому, едва лишь обнаружив в числе обращенных им в новую веру беглого раба по имени Онисим (которое, кстати, переводилось как «полезный»), крестил его, но тут же отослал из Рима в Малую Азию, к хозяину, богатому колоссянину по имени Филимон. Максимум того, что мог сделать Павел для Онисима, — попросить за него в сопроводительном письме. Даже вербовка в гладиаторы не избавляла от перспективы возвращения беглого раба законному владельцу в случае обнаружения, особенно если у последнего были основания подозревать беглеца еще и в более тяжком преступлении, которое ему хотелось бы расследовать лично (и, вероятно, выпытать из него правду, как было принято в ту эпоху).