Активисты почти всех групп были здесь, их оттесняли цепи полицейских в черном, совершавших неожиданные перемещения. Когда прибыл фургон с гильотиной в сопровождении конного взвода, раздались крики и начались стычки. Несколько часов побоище топталось на одном месте, атакующие полицейские с трудом оттесняли нас во мрак боковых улиц, откуда в следующий момент снова извергались людские потоки. Жорес, которого видели во главе колонны, был сильно избит. Альмерейда тщетно пытался организовать прорыв заграждений. При множестве ударов крови было немного — убили одного ажана. На рассвете людей сморила усталость; в тот момент, когда упал нож и отсек неистовую голову, вопиющую о невиновности, бессильное исступление овладело двадцати-тридцатитысячной толпой и вылилось в долгий крик: „Убийцы!“ Полицейские цепи едва колыхнулись в ответ Когда я утром вернулся на это место, жирный блюститель порядка, стоящий перед лужей крови, засыпанной песком, старательно затаптывал брошенную кем-то розу»[7].

Казнь Лиабефа столь опечалила цвет французской культуры, что, узнав о ней, тишайший композитор Морис Равель заперся в своей комнате и несколько дней не желал никого видеть. «Ла герр сосьяль» оплакивала «смерть храбреца», «Ла баррикад» проклинала «триумф убийц». Один репортер уверял читателей, что, лежа под ножом гильотины, Лиабеф якобы крикнул: «Да здравствует анархия!», а вот «Смерть „коровам“!» договорить не успел. Хотя с какой бы стати честному вору перед лицом смерти выкрикивать политические лозунги? По версии газеты «Ле тан», его последними словами были: «Я убийца, это правда, но казнь не сделает из меня сутенера! Как мне все это отвратительно! Я не сутенер!» Достовернее версия, согласно которой последний крик Лиабефа, на полуслове отсеченный гильотиной в 4.47 утра, звучал просто: «Я не суте…»

Бедный, бедный парень, которому перед смертью было нечего сказать, кроме как «Я не сутенер!».

* * *

Мертвый Лиабеф оказался еще опаснее живого. 29 августа «Ле матэн» с почти суеверным страхом констатировала эпидемию «револьверного безумия». Новым кошмаром буржуазии стали «лиабефисты», в которых вселился дух «храбреца». Улицу Обри-ле-Буше лихорадило, как аномальную зону: уже 2 июля прохожие дважды набрасывались — крича: «Да здравствует Лиабеф!» — с кулаками и ножами на «коров», а какая-то стерва Луиза Малле укусила сержанта за ухо. Там же 8 июля агент в штатском пытался задержать в винном погребке двадцатиоднолетнего Анри Бонне, расшумевшегося: «Еще по одной, и спущу шкуру с, коровы»! Вспыхнула массовая потасовка. Стоило рассеять нападавших, как, словно из-под земли, возникали новые апаши с ножами. Четверо «коров», включая Феврие, обезвредившего Лиабефа, были тяжело ранены. Как раструбили газеты, благодаря этим героям был раскрыт леденящий душу заговор. В погребке собиралась на дело «банда душителей». «Цыпочки» апашей должны были заманивать «коров» в укромные места, где парни душили бы их лассо.

«Лиабефизм» поразил всю страну. 5 июля в Суассоне, прямо на пороге комиссариата, семнадцатилетний слесарь Робер Детро ударил ножом первого попавшегося «флика»: «Я мстил за Лиабефа». 7 июля мститель стрелял в полицейского на парижской улице Ренн. 4 августа в Леваллуа-Перре бомба разнесла дом, на втором этаже которого жил полицейский инспектор: обошлось без жертв. Газеты увидели «след Лиабефа» и здесь. На сборах в Периге 24 августа резервист Роже «Филистен» Барбессу, ранее судимый за запугивание проституток, изрядно нагрузившись, застрелил сержанта. До этого он в казарме восхвалял Лиабефа, при казни которого присутствовал. В Бресте 30 августа двадцативосьмилетний Эрнест Жассон, выкрикивая имя Лиабефа, набросился на жандарма. К нему присоединился десяток апашей, жандарма защитили проходившие мимо солдаты колониальных войск: результат — двое тяжело раненных.

Впрочем, кто что кричал — дело темное: у страха глаза велики. В «лиабефисты» записывали и честных, аполитичных громил. 5 августа на углу Севастопольского бульвара и улицы Реомюр «коровы» разбирались с ДТП — фиакр столкнулся с автомобилем, — когда забойщик скота Артюр Ренар открыл пальбу. Колосс стрелял кучно: инспектора Пелетье уложил пулей в глаз, троих ранил. По словам очевидцев, при этом он кричал: «Да здравствует Лиабеф! Вот как надо мстить!» По версии самого Ренара, ничего он не кричал: дело было пустяковое, житейское. Фиакр, в котором ехал Ренар, налетела на авто, шофер за ним погнался: пришлось его немного побить. Тут приперлась полиция, а Ренару в участок не хотелось: лишь три недели назад он вышел из тюрьмы Френ, куда угодил за нанесение телесных повреждений; к тому же торопился на работу, да еще был выпимши. Вот он и «разволновался», стрелял «машинально», теперь ему очень стыдно, он больше не будет. 20 января 1912 года его обезглавили.

А скольких рабочих, апашей, школьников избили и арестовали за то, что они кричали — часто навеселе — в лицо «коровам»: «Да здравствует Лиабеф! Да здравствует гильотина!»! Один ухарь ухитрился за такие выкрики угодить в участок двадцать девять раз. Проститутки, задержанные «коровами», ругались: «Лиабефа на вас нет!» В марте 1911 года, сообщая об очередном инциденте, «Ле матэн» удивлялась: такие крики уже вышли из моды. Но аресты горлопанов продолжались еще года полтора.

Слава укротителя Лиабефа не принесла счастья агенту Феврие. 26 июля 1924 года газеты мельком упомянули, что сорокачетырехлетний Феврие, в 1920 году ушедший на покой после тяжелой аварии, в которую он попал, бросился в Сену с моста Пале-Рояль.

P. S. В телефильме Фабрицио Косты «Человек, который украл „Джоконду“» (2006) префекта Лепина сыграл Фредерик Пьерро.

В 1957 году владельцем заведения, названного на американский манер баром «У Билла», что на улице Паскаля, 65, стал двадцатиоднолетний Жорж Рапен, известный проституткам, ворам и сутенерам исключительно как «месье Билл». За рулем новенького черного «рено дофин гордини» он колесил между спортзалом на улице Анри-Монье, где качался, барами Пигаль, где кидал на кон пачки банкнот (плоды, по его словам, дерзких ограблений), и постелью двадцатитрехлетней Мюгетт «Паникерши Доминик» Тириель, раскручивавшей посетителей бара, в котором она работала, на выпивку.

Тонкие усики соблазнителя. Неизменные дымчатые очки, прическа а-ля Элвис, белый галстук, черные двубортные пиджаки, характерная манера цедить слова. Корсиканский акцент, впрочем иногда исчезавший, когда Билл забывал следить за речью. Револьвер за поясом, который он невзначай демонстрировал собеседникам. «Борсалино». Догадаться, кто он, мог любой зритель французских нуаров: именно так выглядели киношные убийцы. Холодные, молчаливые, безжалостные.

Но и простые зрители, и настоящие гангстеры окаменели бы от изумления, узнав, что и бар, и машину, и оплату курсов актерского мастерства знаменитой мадам Бауэр-Терон, учительницы Роже Анена, Франсуазы Арнуль, Мишеля Пикколи, Анук Эме, и наличность — пять-шесть миллионов за два года — все это подарила Биллу бабушка. Она души не чаяла в своем «Пенпене». В десять лет он едва не умер от менингита, как умер его старший брат; только гормонотерапия и болезненные хирургические вытягивания довели его рост, составлявший в четырнадцать лет всего 1 м 48 см, до 162 см; в пятнадцать лет психиатр констатировал, что мальчик не контролирует свои импульсы. Лицей Жорж так и не закончил, а с первой и последней работы в книжном магазине «Жильбер Жозеф» его выгнали, застав играющим с пистолетом.