После целого ряда исследований и особенно в свете того, что проделывает сейчас Запад с Россией, «немецкие деньги» приобретают исторически реальные очертания[210]. Однако их нельзя замыкать исключительно на Ленине и большевиках, как это делают Волкогонов к ему подобные «историки».

В. Д. Набоков, принадлежавший к руководству партии кадетов и управлявший делами Временного правительства, вспоминая о его заседаниях, приводит подробности, весьма показательные в данном отношении: «В какой мере германская рука активно участвовала в нашей революции, – это вопрос, который никогда, надо думать, не получит полного исчерпывающего ответа. По этому поводу я припоминаю один очень резкий эпизод, произошедший недели через две, в одном из закрытых заседаний Временного правительства. Говорил Милюков, и не помню, по какому поводу, заметил, что ни для кого не тайна, что германские деньги сыграли свою роль в числе факторов, содействовавших перевороту. Оговариваюсь, что не помню точных его слов. но мысль была именно такова и выражена она была достаточно категорично. Заседание происходило поздно ночью, в Мариинском дворце. Милюков сидел за столом. Керенский, по своему обыкновению, нетерпеливо и раздраженно ходил из одного конца залы в другой. В ту минуту, как Милюков произнес приведенные мною слова, Керенский находился в далеком углу комнаты. Он вдруг остановился и оттуда закричал: «Как? Что Вы сказали? Повторите!» – и быстрыми шагами приблизился к своему месту у стола. Милюков спокойно и, так сказать, увесисто повторил свою фразу. Керенский словно осатанел. Он схватил свой портфель и, хлопнув им по столу, завопил: «После того, как г. Милюков осмелился в моем присутствии оклеветать святое дело великой русской революции, я ни одной минуты здесь больше не желаю оставаться». С этими словами он повернулся и стрелой вылетел из залы. За ним побежали Терещенко и еще кто-то из министров, но, вернувшись, они сообщили, что его не удалось удержать и что он уехал домой (в министерство юстиции, где он тогда жил). Я помню, что Милюков сохранил полное хладнокровие и на мои слова ему: «Какая безобразная и нелепая выходка!» отвечал: «Да, это обычный стиль Керенского. Он и в Думе часто проделывал такие штуки, вылавливая у политического противника какую-нибудь фразу, которую он потом переиначивал и пользовался ею, как оружием». По существу никто из оставшихся министров не высказал ни одного слова по поводу фразы, вызвавшей негодование Керенского, но все находили, что его следует сейчас же успокоить и уговорить, – объявив ему, что в словах Милюкова не было общей оценки революции. Кто-то (кажется, Терещенко) сказал, что к Керенскому следовало бы поехать князю Львову. Другие с этим согласились. Милюков держался пассивно, – конечно, весь этот инцидент ему был глубоко противен. Князь Львов охотно согласился поехать «объясниться» с Керенским. Конечно, все кончилось пуфом, но тяжелое впечатление осталось»[211].

Как видим, ни Набоков, ни Милюков, ни министры Временного правительства, присутствовавшие при упомянутом инциденте, нисколько не сомневались в том, что «германские деньги сыграли свою роль в числе факторов, содействовавших перевороту», т. е. Февральской революции[212]. Да и сама выходка Керенского, пришедшего в состояние «осатанелости», косвенно указывает на то, что Милюков попал, так сказать, в больную точку. Волкогонов знает об описанном Набоковым эпизоде, но не делает из этого должных выводов, демонстрируя тем самым свою крайнюю тенденциозность и заданность в оценке событий, относящихся к Февральской и Октябрьской революциям.

Следует сказать, что мы располагаем указаниями на иностранные деньги, служившие делу Февральской революции, не только со стороны либералов, но и со стороны большевиков. Так, И. В. Сталин, выступая на VI съезде РСДРП(б), говорил о причастности к ней «союзного капитала»[213]. А некоторые документальные данные позволяют высказать догадку, что тут замешаны и «немецкие деньги». Примечательна в данной связи телеграмма германского посла в Копенгагене Брокдорфа-Ранцау, отправленная в германское Министерство иностранных дел неделей спустя после февральского переворота: «Доктор Гельфанд (Парвус), с кем я обсуждал события в России, объяснил, что, по его мнению, конфликт там в настоящее время главным образом между умеренными либералами и социалистическим крылом. Он не сомневается, что последние возьмут верх… Люди, в настоящее время стоящие там у власти, по-видимому, хотят дальше продолжать войну, и вождями фракции, одобряющей эту политику, являются Милюков и Гучков… Доктор Гельфанд верит, что как только амнистия для политически осужденных вступит в силу, явится возможность работать успешно против Милюкова и Гучкова через непосредственный контакт с социалистами»[214]. Говорить с такой уверенностью о «непосредственном контакте с социалистами» без предварительной практики Парвус едва ли бы смог.

Наша догадка находит документальное подтверждение, не оставляющее никаких сомнений относительно прямых контактов иностранных агентур с социалистами. Немецкий посол в Берне Ромберг в своем докладе германскому канцлеру от 24 августа 1916 г. сообщает о некоем Цивине, который «принадлежит к социал-революционной партии и имеет прекрасные связи с ее лидерами, например с Черновым и Бобровым; он принимал участие в революционном движении 1905 г. и 1906 г., провел некоторое время в тюрьме, со времени освобождения живет в Швейцарии. Он обещал наладить революционную и пацифистскую пропаганду среди русских пленных в Австрии и в самой России»[215]. Этот Цивин, следует из доклада, был связан с австро-венгерскими властями, пользуясь их денежными субсидиями. Ему платили за революционную пропаганду и организацию террористических актов в России. Известна и сумма, которую он получил «за 11 месяцев связи с Австро-Венгерской миссией». Она исчислялась в 140 000 франков. Ромберг считал ее скромной[216]. Барон Хеннет, приписанный к военному ведомству Австро-Венгерской миссии в Берне и военный атташе полковник фон Айнем, по словам Ромберга, были удовлетворены работой Цивина и в будущем ожидали от него «дальнейшей полезной службы». Но тут случилось неожиданное: «высшее австро-венгерское командование вдруг заявило, что Цивин «не проявил достаточной энергии» и поэтому выплаты ему не будут производиться». По свидетельству Ромберга, «Цивин оказался в сложном положении. В расчете на финансовую поддержку он дал ряд обязательств, которые теперь не может выполнить. Поэтому он вынужден сообщить своим агентам о прекращении их деятельности или резко ее ограничить». Чутье и опыт подсказывали Ромбергу, что Цивин, являясь «активным членом Российской социалистической партии», может быть полезен немцам, поскольку «через него можно установить чрезвычайно ценные контакты с социал-революционерами», из которых, по мнению посла, можно «извлечь много преимуществ»[217]. Ромберг предлагал выплатить Цивину 25 тыс. франков, что и было сделано. Затем Цивин получил от немцев еще три суммы по 25 тыс. франков. Потом ему выплатили 30 тыс. франков, пообещав дополнительную трехразовую выплату по 5 тыс. франков[218].