Плохо дело! Значит, пустив слух о казни Беркеева, немцы перевели его в другое место, преследуя свои, неизвестные пока цели, а теперь их прихвостень объявился здесь, в лагере. Зачем?

Вскоре стало ясно, что Данька узнал его — они виделись, когда Семен вместе с погибшим майором-танкистом приходил в деревню, где жил Беркеев, пробравшийся к себе домой после разгрома его части. Наверное, он просто дезертировал, а партизанам наврал, боясь расплаты. Майор тогда предложил Даньке вступить в отряд или стать связным, и он согласился, выторговав себе отсрочку на несколько дней для отдыха после пекла боев, а потом вдруг подался к полицаям и вывел немцев на базу отряда.

О списках, составляемых предателями для гестаповцев, Слобода узнал в лагере — среди пленных было много разных людей, довольно хлебнувших лиха войны и оккупации. Они же рассказывали, что Данька указывал на Семена коменданту. Ждать вызова в комендатуру пограничник не стал — ночью, выйдя из барака, он попытался бежать, но был пойман, избит и посажен в карцер. Допрашивал его сам комендант.

— Ты правда офицер? — равнодушно рассматривая Семена, лениво цедил немец.

— Да. Летчик.

— У меня другие сведения, — усмехнулся комендант, — но я никогда не тороплюсь. За попытку побега накажу, а потом подумаю, как с тобой быть…

В январе Слобода снова бежал. Дерзко, прямо среди белого дня, когда их вывели на работы, но по снегу не сумел уйти далеко, и его опять поймали.

— Упрямый, — обходя вокруг стоявшего в канцелярии лагеря беглеца, недобро бросил комендант. — Ты мне надоел, Грачевой! Я не люблю, когда помнят свою фамилию, вы должны знать только номер, но ты даже меня заставил запомнить, как тебя называют. Хватит! Доставило бы великое удовольствие увидеть, как ты навсегда высунешь язык в петле. Однако это слишком легкая смерть. В карцер!

Долгие дни провел пограничник в холодном карцере. Комендант был садистски расчетлив, — когда ему докладывали, что узник ослабел и может умереть, Семена силком волокли в лазарет, приводили в чувство, давали небольшую передышку, а потом снова отправляли в карцер. Это изматывало, все чаще появлялась мысль наложить на себя руки, только бы кончился кошмар издевательства, голода, побоев, унижения, но он надеялся снова бежать, вырваться из ада, дав самому себе приказ копить ненависть, помогавшую выжить.

Неожидавно его вновь выпустили из карцера, недолго подержали в лазарете, а потом привели в канцелярию лагеря, где ждали два здоровенных хмурых полицая в черных шинелях. Комендант подписал бумаги, вложил их в конверт, опечатал и вручил старшему из полицаев.

— Все! — сказал он Семену. — Доброго пути!

И, зло усмехнувшись, коротко ударил в живот, а когда пленный согнулся от боли, врезал ему коленом по зубам…

В себя Слобода пришел во дворе, куда его выволокли полицаи. Немецкий комендант оказался мастак работать кулаками: в голове звенело, зубы, которыми Семен раньше мог перегрызть проволоку, шатались, желудок сводило судорогами боли.

С жуткой горечью вспомнился виденный еще в училище фильм «Если завтра война», в котором немцы бежали в панике от наших легких танков, горевших в сорок первом на неубранных полях, как спичечные коробки. До Берлина и на самолете не достанешь, а немец вот он, рядом, лупит тебя по зубам, а ты, ослабевший от поноса, голода и побоев, и ответить не в силах. Хотели остановить фашизм еще в Испании, когда он был далеко от наших границ, и многие думали, что он там так и останется…

Полицаи привели его из лагеря в город, сдали в тюрьму. Прилизанный эсэсовец с одним кубиком в петличке черного мундира допросил Слободу. Сначала выяснял через переводчика о биографии, согласно кивал, слушая, как пограничник рассказывал небылицы: о Грачевом Семен практически ничего не знал, кроме того, что он был летчиком, не знал даже, на каких машинах тот летал — на истребителях или бомбардировщиках.

Потом эсэсовец, пригладив ладонью аккуратно прикрывавшие лысинку волосы, равнодушно сообщил через переводчика, что пленный лжет следствию, и предложил пока отправиться в камеру — подумать.

Пограничника отвели в низкое полуподвальное помещение с прелой соломой на полу, забитое завшивевшими, грязными людьми. В камере было одновременно душно — от запахов тел и испражнений, и холодно — не топили, а на улице еще не лето, снег лежит.

На втором допросе эсэсовец прямо заявил, что ему известно о связях пленного с партизанским отрядом «Мститель», разгромленном осенью сорок первого, и Семен понял: теперь не вывернуться, поскольку Данька Беркеев точно его опознал и доложил немцам. Почему те так долго тянули — неясно, но все же добрались до него и теперь уже из своих лап не выпустят: эсэсовец — это тебе не просто так! Переводчик бросал вопрос за вопросом, немец слушал ответы допрашиваемого, презрительно щурился, медленно перебирая лежавшие перед ним бумаги.

— Вы офицер НКВД? — сказал переводчик. — Оставлены здесь при отступлений ваших войск?

Слобода в ответ промолчал и вообще перестал отвечать на вопросы. Его избили, отлили водой, снова избили.

Лежа на прелой соломе в камере, он решил, что это конец, но внутри все протестовало, не хотелось так кончать, помирая в вонючей камере в неизвестном городке, а не в бою, с оружием в руках, и вообще — не хотелось подыхать!

Однако вскоре бить его перестали, больше не вызывали на допросы, словно напрочь забыли о нем. Потом вдруг выдернули из камеры, привели в канцелярию тюрьмы, снова сдали под конвой полицаям и погнали к железной дороге. Посадили в вагон и повезли. Куда ехали — на восток или на запад, Семен не смог определить: им внезапно овладела тупая апатия и, казалось, не было на свете ничего, способного вывести из этого состояния. Но выйдя на разбитый, загаженный перрон неизвестной станции, он поглядел в высокое голубое небо, вдохнул полной грудью пахнущий весной воздух и опять жадно захотел жить, радоваться, воевать назло всем врагам на свете.

Проверив веревку, стянувшую ему за спиной руки, полицаи-конвоиры потащили Слободу по грязной, разбитой колесами тяжелых немецких грузовиков дороге в город.

Впереди замаячили на фоне неба высокие, издали казавшиеся игрушечными башни костела, весело разбегались по сторонам разноцветные домишки пригорода, вдалеке взблескивала на солнце вода — что там, река, пруд, озеро? Через некоторое время справа осталась почти пустая рыночная площадь, зажатая со всех сторон добротными строениями, дорога стала суше, под грязью и талым снегом ноги почувствовали брусчатку мостовой. Редкие прохожие, завидя полицаев с винтовками и арестованного в мятой, рваной красноармейской шинели, опасливо жались к стенам домов или от греха подальше сворачивали в узкие переулки. Сухопарая бабка в темном платке, стоявшая в подворотне, перекрестила Семена на католический манер, что-то шепча сухими бледными губами.

Улица тянулась в гору, поднимаясь к окруженному темно-красным кирпичным забором зданию с массивными окованными железом воротами и вышками охраны по углам кирпичной стены.

«Тюрьма, — понял лейтенант, — туда меня ведут, вернее — гонят, как скот или каторжника».