— Думаю, ты мудрая женщина, Цецилия Метелла. Ты знаешь еще что-нибудь об этой Елене?

— Нет.

— А о Лебедином Доме?

— Ничего кроме того, что он находится по соседству с Паллацинскими банями неподалеку от дома Секста, который расположен у цирка Фламиния. Ведь не стал бы он посещать какое-нибудь безвкусное заведеньице в Субуре?

Цицерон прочистил горло.

— Думаю, Гордиану пора повидаться с Секстом Росцием-младшим.

— Еще несколько вопросов, — сказал я. — Секст Росций тут же ушел?

— Да.

— Но не один?

— Нет, он вышел с двумя рабами, которые его сопровождали. Со своими любимцами. Секст всегда приводил их с собой.

— Ты случайно не помнишь их имен?

— Конечно, помню: они были вхожи в дом много лет. Хрест и Феликс. Очень верные. Секст полностью им доверял.

— Они годились в телохранители?

— Полагаю, они могли носить с собой какие-нибудь ножи. Но телосложение их было не гладиаторским, если ты имеешь в виду это. Нет, их главной заботой было нести светильники и проводить хозяина до кровати. Не думаю, что от них было бы много проку в схватке с бандой вооруженных разбойников.

— А их хозяин нуждался в том, чтобы его довели до кровати или чтобы ему помогали идти?

— Ты спрашиваешь, был ли он пьян? — Цецилия с любовью улыбнулась. — Секст был не таким человеком, чтобы отказывать себе в удовольствиях.

— Полагаю, на нем была хорошая тога.

— Лучшая из его тог.

— А он носил драгоценности?

— Секст не был скромником. По-моему, на нем было золото.

Я покачал головой. Какая дерзость! Старик, почти без охраны, бредет по улицам Рима после наступления темноты; он пьян и выставляет напоказ свое богатство, отвечая на таинственный зов какой-то шлюхи. В сентябрьские Иды счастье окончательно отвернулось от Секста Росция, но кто был орудием Судьбы и с какой целью?

Секст Росций и его семья размещались в дальнем крыле большого дома Цецилии. Евнух Ахавзар провел нас туда лабиринтом суживающихся и все более невзрачных коридоров. Наконец мы оказались в той части дома, где фрески на стенах отчаянно нуждались в подновлении, а затем и вовсе пропали, вытесненные заурядной штукатуркой, во многих местах отсыревшей и осыпающейся. Плитка под ногами была неровной и покрытой трещинами с дырами в мужской кулак величиной. Мы далеко отошли от чопорного сада и уютной столовой, где принимала нас Цецилия, миновали кухни и удалились даже от комнат прислуги. Пахло здесь не запеченной уткой и вареной рыбой, а чем-то куда менее приятным. Где-то поблизости находились уборные.

Как и подобает истинной римской патронессе старинной закалки, Цецилия, казалось, с готовностью взяла на себя эту обузу и даже не побоялась скандала, чтобы защитить друга семьи, но было очевидно, что она не хотела держать Секста Росция-младшего рядом с собой или портить его роскошью. Я начинал задумываться, а была ли Цецилия так уж убеждена в невиновности человека, которому она предоставила столь жалкое убежище.

— И давно Росций живет под кровом Метеллы? — спросил я Цицерона.

— Точно не знаю. Руф?

— Недавно. Может быть, дней двадцать; раньше апрельских Нон его здесь не было — в этом я уверен. Я часто ее навещаю, но даже не знал, что он здесь, пока не выставили стражу и Цецилия не сочла нужным объясниться. До тех пор она не предпринимала ничего, чтобы мне его представить. Не думаю, чтобы она слишком уж заботилась о нем, и к тому же его жена, конечно, весьма вульгарна.

— И что же он делал в городе, если ему так сильно нравится жизнь в деревне?

Руф пожал плечами:

— Этого я тоже не знаю и не думаю, что Цецилии известно об этом больше, чем мне. Однажды днем он просто появился вместе с семьей на ступеньках и попросил приюта. Сомневаюсь, что она встречалась с ним прежде, но, конечно, едва она поняла, что перед ней сын Секста, она незамедлительно впустила его в дом. По-видимому, неприятности вокруг смерти старика назревали еще раньше и начало им было положено в Америи. Думаю, его могли попросту прогнать из городка; он появился в Риме почти с пустыми руками, с ним не было даже семейного раба. Спроси у него, кто ведает его имениями в Америи, и он ответит, что они большей частью проданы, а остальным управляют его родственники. Попроси его назвать имена, и с ним случится один из его припадков. Лично я думаю, что Гортензий бросил это дело, совершенно отчаявшись выудить из Секста Росция что-нибудь путное.

Пропуская нас через последнюю занавеску, Ахавзар не удержался от напыщенности:

— Секст Росций, сын Секста Росция, — сказал он, поклонившись в сторону фигуры, сидевшей посреди комнаты, — досточтимый клиент моей госпожи. Я привел посетителей, — добавил он, плавным жестом указав на нас. — Молодой Мессала и адвокат Цицерон, с которыми ты встречался раньше. Третьего посетителя зовут Гордианом.

Тирона он, конечно, не представил, как не представил и женщину, которая, скрестив ноги, сидела на полу в одном из углов и занималась шитьем, а также двух девочек, которые стояли на коленях под световым люком и играли в какую-то игру.

Ахавзар удалился. Руф выступил вперед:

— Сегодня ты выглядишь лучше, Секст Росций.

Мужчина устало кивнул.

— Возможно, сегодня ты расскажешь побольше. Цицерону нужно начинать готовиться к твоей защите: до суда осталось всего восемь дней. Поэтому мы привели с собой Гордиана. Его прозвали Сыщиком. Он умеет отыскивать истину.

— Чародей? — На меня уставились два затравленных глаза.

— Нет, — ответил Руф. — Он занимается расследованиями. К его услугам часто прибегает мой брат Гортензий.

Затравленные глаза повернулись к Руфу:

— Гортензий? Трус, который повернулся спиной и бежал? Что хорошего могут сделать для меня друзья Гортензия?

Бледное, веснушчатое лицо Руфа залил вишневый румянец. Он открыл было рот, но я поднял руку, не давая ему говорить.

— Скажи-ка мне кое-что, — сказал я громко. Цицерон поморщился и покачал головой, но я сделал ему знак рукой. — Ответь мне прежде, чем мы пойдем дальше. Секст Росций из Америи, убил ли ты или каким бы то ни было образом способствовал убийству своего отца?

Я стоял над ним, всем своим видом вызывая его посмотреть на меня, что он и сделал. Я увидел простое лицо — такие лица обожают превозносить римские политики — лицо, потемневшее на солнце, загрубевшее от ветра, изборожденное временем. Пусть Росций был богатым земледельцем, но он все равно оставался земледельцем. Никто не может управлять крестьянами и не выглядеть при этом как крестьянин; никто не может возделывать землю — даже если за него трудятся рабы, — и не загнать грязь себе под ногти. В Сексте Росции была какая-то неуклюжесть, неотесанность, твердолобость; в нем чувствовалась гранитная косность и неколебимость. Он был сыном, оставленным в деревне, чтобы подстегивать упрямых рабов и вытаскивать быков из канавы, тогда как юный красавец Гай рос изнеженным городским мальчиком с городскими привычками в доме их гуляки отца.