Об этом надо помнить и не забывать. Иначе забытое, выпущенное из виду, может серьёзно сказаться на успешности его трудов с той же досадной неизбежностью, с какою гнилая вода, которую он пил по пути в Хиву и Бухару, время от времени напоминала о себе: то непонятным ознобом, сопровождавшим мучительные рези в животе, то неожиданной слабостью, когда хотелось лечь и не вставать. Вот он и вынужден был по совету доктора пить красное вино на светских раутах, наглотавшись гомеопатических крупинок.

— А ты видел? Он нам улыбнулся! — сказала как-то Екатерина Леонидовна, вспомнив прощальную улыбку Павлика. — Он с нами попрощался!

Она хотела было тоже улыбнуться, запоздало отвечая на предсмертную улыбку сына, но сознание утраты причинило ей столь сильное страдание, что вместо улыбки губы её задрожали, и гримаса боли исказила милое лицо.

— Помню, дружочек, — ответил Игнатьев, почувствовав, как сжалось его сердце, и утешающе привлёк жену к себе; нестерпимая мука несчастья, горя и отчаяния, похоже, раздавили его Катеньку. Но, так как его сердце билось ровно и не разорвалось на части, ему оставалось мысленно упрекать себя в том, что у него совсем нет сердца и, осознав это, возненавидеть себя.

Смерть Павлика, связавшая их брачный союз как бы намертво, легла ненастной тенью на последние месяцы беременности Екатерины Леонидовны и заставила её страдать, и замыкаться в своём горе. Она прекрасно понимала, что ей нельзя впадать в уныние, и всеми силами боролась с его мутными накатами, напоминавшими собой прибойные морские волны. Она даже пыталась шутить, но вот улыбаться, смеяться, как она смеялась прежде — звонко, радостно, беспечно! — у неё теперь не получалось. Внешне же она держалась стойко, понимая, что должна выносить второго ребёнка, которым наградил её Господь.

Екатерина Леонидовна была вполне уверенна, что у неё родится мальчик, потому что новая беременность протекала так же, как и прежняя, и тошнило не меньше, и брусники мочёной хотелось.

Николай Павлович написал матери о вкусовых пристрастиях жены, и вскоре капитан ржавой «Тамани», старый морской волк с вечно закушенной в зубах пенковой трубкой, лично передал Игнатьеву бочоночек брусники и туесок спелой клюквы, присоединив к ним короб сухих белых грибов.

Письменно поблагодарив матушку за грибы и ягоды, Николай Павлович со сжатым сердцем сообщил родителям о горе, посетившем их семью.

Он хотел приписать: «На несчастье был наш выезд сюда, в Константинополь», но, перечитав письмо, решительно поставил точку. К каким словам ни прибегай, и так всё ясно. Главное, он сделал то, на что-то прискорбно не хватало раньше сил: снял груз с души и поделился горем.

— Пушки и порох для турецкой армии изготовляют на государственных заводах во Фракии, — сказал военный атташе посольства полковник Виктор Антонович Франкини и посмотрел на Николая Павловича в ожидании новых вопросов. Это был серьёзный, быстроглазый офицер с безукоризненной армейской выправкой, способный ловко — в полчаса! — набросать с десяток вариантов какой-нибудь секретной операции, мгновенно оценить все плюсы и минусы каждого, остановиться на лучшем и не только озадачить им своих агентов, но ещё и рассказать, как им вести игру с контрразведкой противника. Выпускник Михайловского артиллерийского училища, прекрасно разбиравшийся в оружии и обладавший беспримерной по цепкости памятью, он пристально следил за вооружением турецкой армии и мог часами — взахлёб! — говорить о новейших образцах военной техники. Попав в Константинополь, он в первый же год своего пребывания в Турции одним ему известным способом добыл скорострельную винтовку системы бельгийского офицера Терссена и передал её в Россию, где Оружейная комиссия подвергла новое оружие необходимым испытаниям наряду с винтовками Альбини, Крнка и Баранова.

Виктор Антонович Франкини был на двенадцать лет старше Игнатьева, но они оба относились к «корпусу генштабистов». Николай Павлович в 1856 году был направлен военным атташе в Лондон, а Виктор Антонович в Константинополь, и много чего испытал в своей жизни.

— Вы долго там пробыли? — поинтересовался полковник Франкини, когда они разговорились.

— Год с небольшим, — сказал Николай Павлович с досадой. — Провалился.

— ?

— Я откровенно пошёл на скандал.

— В каком смысле?

— В прямом, — ответил Игнатьев на вопрос своего атташе. — Находясь в знаменитом Британском музее, где выставлялось новое оружие, я, скажем так, соблазнился секретным патроном: «совершенно случайно» опустил его в карман своего кителя.

— По простоте душевной, — улыбнулся Виктор Антонович, представив курьёзную сценку. — Крику, верно, было…

— У! — энергично вскинул голову Николай Павлович и даже замахал руками. — Раздули пенку во весь горшок.

— И вас…

— Под зад коленом, — весело ответил он и погрозил кому-то пальцем. — Но я теперь хитрее. Смотрю в гору.

— Двигаться в гору всегда тяжело, — в тон ему сказал Виктор Антонович и показал обширный список выявленных им шпионов.

— Хорошая разведка у немецкого посла, но австрийцы окопались лучше. Ничуть не уступают своим английским и французским коллегам.

— Где секреты, там и дипломаты, — проговорил Николай Павлович, просматривая поданный ему реестр иностранных соглядатаев, среди которых попадались уже знакомые ему фамилии. — Приходится лишь недоумевать и разводить руками, печалуясь о том, что тайными агентами многих правительств являются сомнительные личности с крайне дурной репутацией.

— Люди всю свою сознательную жизнь, во все века, на протяжении огромной человеческой истории шпионили и ябедничали друг на друга. Доносили. Я как-то открыл Библию, — сказал полковник Франкини, — и поразился: оказывается, уже Иисус Навин имел разветвлённую, глубоко интегрированную в чужое общество и хорошо, должно быть, законспирированную сеть своих тайных агентов.

— Чтобы победить врага, надо его изучить, — в тон ему сказал Игнатьев. — Причём, изучить досконально. А не так, как это было у Наполеона: пришёл, увидел фигу с маслом вместо ожидаемой победы и еле унёс ноги.

Виктор Антонович расхохотался.

— Хорошо вы его припечатали.

— Это нам с вами наука. В том положении, в котором мы находимся, агентурная работа разведки, и контрразведки должна быть признана первостепенной.

— Мы все учились понемногу, — шутливо произнёс Виктор Антонович, вспомнив пушкинскую строчку и размышляя о том, что, говоря с начальством, никогда не знаешь, что надо сказать. Особенно в тех случаях, когда оно, начальство, заводит пресерьёзный разговор.

Наместник Аллаха на земле, правитель османской империи солнцеликий падишах Абдул-Азис совсем не походил на человека, которому пристало сдерживать каждое движение души, следить за каждым своим словом и выверять не только всякий шаг, но и любой жест. Напротив. Он не скрывал своих желаний, не прятал обид и восторгов, разве что утаивал свои надежды, но это свойственно довольно многим людям, даже не обременённым царской властью. И вот теперь, заполучив в друзья Игнатьева, способного давать ему разумные советы ничуть не хуже великого везира и обладающего редким знанием людей, как будто видел их насквозь и запросто читал их мысли, Абдул-Азис почувствовал себя куда увереннее на турецком троне, и в какой-то мере благодушнее. Власть монарха далась ему ни за что ни про что, как ни за что ни про что дались ему титул падишаха, несметные богатства османской империи и миллионы подданных, воспринятые им с тем же самообожанием, с каким воспринимал он крепость своего могучего сильного тела, взрывчатость характера и противоречивость ума.