предела. Тайный советник Боде провел нас несколько раз по музею кайзера Фридриха. И все же тихие вечера в отеле были самыми прекрасными. Рильке хотелось о столь многом мне рассказать, столь многое изъяснить: Испания, Париж, Марта… Однако главную интонацию определяло разочарование: он надеялся, что в Толедо ему снова прозвучит Божий голос; но Бог промолчал.

А еще один мучительный опыт он извлек из пребывания в Париже. Он знал, что может положиться на мою сердечную дружбу, и откровенно поведал о той глубокой сердечной ране, которая так горько его мучила. На любовь, на ту большую любовь, которой он так восхищался в других, он считал себя неспособным, неспособным когда-либо по-настоящему ее пережить. Мгновение радости, воодушевление, восторг, страстное желание, а потом – полное разочарование, отвращение и бегство.

В следующем году я зафиксировала это так: «Когда осенью 1913 года я виделась с Рильке в Берлине, мне показалось, по крайней мере в тот последний вечер, что его мучает страх, при этом он много, взволнованно и чрезвычайно нервно говорил; сказал, что наконец-то понял, что всю свою жизнь заблуждался. Он всегда уступал и поддавался чувствам, воле, желаниям других, сейчас наконец-то он хочет чувствовать, желать и любить сам. До сих пор в нем жило странное чувство сострадания, делавшее его чувствительным для всех просьб, для всех зовов о помощи – он страстно воодушевлялся жаром других, веруя потом, что это его собственные чувства. Он думал, что способен сам отдавать так же много, как дарили ему, – но очень скоро обнаруживал, что лишь тешил себя иллюзиями, которые таяли бесследно. Всегда только борьба, отчаяние, самообвинения и никогда всей полноты жизни! Он не хочет, чтобы так продолжалось дальше, он хочет наконец жить своей собственной жизнью, слушаясь лишь своего собственного сердца! Я уже было хотела ответить ему, но необыкновенное его возбуждение, почти блуждающий, тревожный взгляд заставили меня промолчать.

И когда мне нужно было покидать Берлин, беспокойство за моего верного друга было у меня бо́льшим, чем прежде. Я открылась Касснеру, которого считала единственным, кто мог бы успокоить поэта, но Касснер лишь пожал плечами: “Чего вы хотите, – сказал он, – в конце концов все эти женщины начинают ему надоедать”.

И он, вероятно, прав, ибо где могла бы найтись единомышленная сестринская душа, по которой Рильке томился, которую ждал и которая была все же лишь мечтой. “Это большая ошибка, – добавил Касснер, – не понимать, что в мире пребываешь один. И чем выше поднимаешься, тем больше удаляешься от мира”».

В четвертой Элегии мы находим это наконец-то вполне постигнутым и осознанным:

…А вы, любившие меня за малость

начал моей любви к вам, от которой

я уклонялся, потому что тот простор,

что в ваших лицах я любил,

перетекал в простор вселенский,

где вас не находил я… Я не прав?..

IX

В конце октября Рильке написал мне, что находится в Париже (он возвращался туда постоянно) и что он получил мои письма. Он почти уже собрался ко мне в Венецию, чтобы потом отправиться в Сицилию, «mais ç'aurait été tellement au hasard, ici du moins il y a mes livres (qui ne me disent rien), il y a mes meubles (que je déteste), mais il y a tout de mêmе quelque raison extérieure d'y être. Hélas, combien ma vie a été mauvaise ces dernières annèes!»[58]

Я сообщила ему об одном моем (еще вполне шатком) плане: провести зиму в Египте, в Dahabieh, спрашивая, не хотел бы он ко мне присоединиться. В конце я написала: «С печалью чувствую, сколь Вы встревоженны и сумеречны…»

Ответ Рильке подтвердил правоту моего беспокойства по поводу его сердечных проблем, ибо он не решался отправиться в такое путешествие. «Je suis épuisé infiniment, et je ne me sens pas la force pour quelque grande entreprise – j'en ai fait tant, et elles ont si peu rapporté, chacune ne m'a laissé que l'amertume d'avoir perdu d'incomparables avantages».[59] Были и другие серьезные основания. «Je vous les peins sur le fond ténébreux de mon âme».[60]

Он говорил о своем намерении изучать в Сорбонне египтологию и восточные языки, но в конце снова пришел к своей старой боли: «Я спрашиваю себя, разве Бог когда допускал, чтобы сердце у птицы становилось столь большим, что она уже была не в состоянии поднять себя своими крылами? Едва ли, либо тогда уж следовало бы предположить, что это вовсе уже и не птица – то, что еще недавно порхало, а теперь только лежит».

Путешествие в Египет не состоялось, этой зимой я уже не встречалась с поэтом, он был очень занят своими делами и не хотел никого видеть, даже меня, как он о том давал понять посредством всевозможных комментариев и извинений. Бог мой, я-то знала и понимала его достаточно, чтобы не нуждаться в них. – Париж ему опротивел. Он мечтал о жизни где-нибудь на природе, где смог бы, быть может, завершить свои элегии, однако это казалось несбыточным, и между делом он искал «сестринскую» душу, которая бы, «в труде и в заботах», думала бы только о его благополучии, ничего не требуя от этого усталого и глубоко раненного сердца.

И все же я знала, что эти его элегические песнопения, этот его шедевр будет однажды завершен; хотя часто казалось, что и сам Рильке потерял всякую на то надежду, – я не сомневалась ни на мгновение!

Пока же он читал Клейста – многое впервые; он не прочел его «преждевременно» в слишком юные лета, и вот «перед его более зрелой душой предстала эта невиданная мощь». Он прислал мне «Du côte de chez Swann»[61] Пруста, книгу, которая сразу же его захватила: «Все, что является ему вследствие наблюдения за уникальными опытами, приходит из укромнейших тайников». Писал он и о юном Верфеле, которому предсказывал большое будущее.

А сейчас несколько строк из одного письма, в котором «магический» элемент существа Рильке выявил себя чисто и несомненно: «В начале января меня неотвратимо потянуло к Ile Saint-Louis,[62] напротив угла отеля Ламбер; я прошел всю Quai d' Anjou,[63] заходя в улочки и переулки, взволнованный так, словно нес в себе какие-то подлинные воспоминания, которых на самом деле не было; вечер был чудесный. В одном месте возле особенно молчаливо зашторенных окон поднялся след драпировки именно тогда, когда проходил я, и мне почудилось, что это имело отношение