Высокий, с пепельными встрепанными кудряшками, с лицом острым и значительным, но разжиженным алкоголем до самых бровей, скрипучим голосом он говорил нам о долге и обязанностях писателя и, как ни странно, о риске профессии – но так скрипуче и скучно, что было видно: все это давно уже не интересует его. Сказали – пришел, с тайной целью показать нам, что лишь водка – окончательный смысл всех наших юных порывов. Стулья скрипели, но все слушали терпеливо: понять можно многое, и не только то, что выступающий говорит.

Главный, думаю, урок, который мы тут терпеливо впитывали: только скука, и только она, скука в прозе и скука в поведении, может открыть нам дверь в этот храм литературы. Скука усваивалась – с трудом, но и с пониманием. И тут, громко скрипнув стулом, вскочил

Марамзин. Как всегда в минуту ярости, он стремительно побледнел – особенно белыми были крылья носа.

– Да пошел ты на…! – с такой страстью и наслаждением произнес он, что все почувствовали зависть к нему, каждому этого хотелось – да не по зубам. С грохотом опрокинув еще пару стульев, он выскочил, хлопнув дверью.

Наступила тишина. Ведущий долгое время молчал, потом, взяв себя в руки, продолжил свое скучное и скрипучее с того самого места, где был перебит, словно ничего такого и не было. И все покорно набирались тоски, завидуя Володе, но переживая: куда же он так прилетит? То, что он оторвался от скучной "выслуги лет", которую всем предстояло пройти, было ясно. Но на что же рассчитывал он?

– Сейчас я к тебе приеду! – его тенорок в телефоне – Но не помню ни дома, ни квартиры! Встреть меня на углу!

– А что за дело? – успеваю спросить я.

– Не всем это обязательно знать! – говорит он насмешливо, явно адресуя насмешку не мне, а аудитории более широкой, сейчас напряженно слушающей нас.

Да, дельце опять горячее! – понимаю я, слушая гудки в трубке, стремительные и ритмичные, как бы впитавшие его мощь.

Скуки его стремительность не предвещала – пахло совсем другим!

Вздыхая, я стоял на углу. Почему я должен подчиняться? У меня совсем другой ритм, главное – чувствовать и не потерять его! А так – потеряешь и костей не соберешь.

Пригнувшись, как боксер, он ринулся из такси. Стремительно замелькали черно-рыжие унты. Он промчался мимо меня – явно стремясь к другой, более высокой цели. Но потом мой унылый образ пропечатался в нем – он остановился и с некоторым разочарованием смотрел на меня.

В руках он держал маленькую пишущую машинку с ввинченным в нее листом.

– Кто еще будет? – поинтересовался он.

– Откуда я знаю?

– Никому, значит, не звонил?

Я пожал плечом.

– Ага! – Он глянул на меня как-то зверски, исподлобья. – А вообще ты как? Согласен? Или бздишь?

Чисто телепатически я начал понимать, о чем речь. Весь город как раз гудел именами Даниэля и Синявского, которых сажали в тюрьму за их сочинения, еще никем не читанные, кроме спецслужб. Но раз сажают – значит, гениально. Ну что за жизнь у нас, я с тоской огляделся, то велят ругать никем не читанное, то никем не читанное надо любить. Но с кем мы, мастера культуры, – это ясно и так.

– Подписать? – предложил я.

– Так ты никого не позвал?

– Но я сейчас только понял, о чем речь.

– Я что, по телефону все должен объяснять, этим бездельникам из КГБ?

Пусть ребята побегают – зарплата, я думаю, у них приличная! – Он весело оскалился.

По дикой веселости его было ясно, что он вступил уже в схватку со спрутом, душившим нас. Успел ли уже отреагировать спрут?

– Таксист все выспрашивал, что это я везу? Я сказал: проводим ревизию! – слегка задыхаясь от быстрой ходьбы, усмехнулся он. Он знал, на что идет. В его рассказе "Тянитолкай" уже была веселая реплика: "А вот мы Марамзина привели!" Кто и куда привел – было ясно.

Мы стремительно двигались навстречу опасности – я еле за ним поспевал, хотя только что подключился и сил у меня, по идее, должно быть невпроворот.

Вскоре в моей комнате на Саперном, на втором этаже, над аркой, собрался народ. Мы приглашали всех каким-то хитрым способом: мол, сам, что ли, не понимаешь, о чем речь? Было человек семь, примерно одного с нами статуса; все уже писали, но никто еще не печатался.

Шли глухие разговоры на тему, потом вдруг распахнулась дверь и вошла мама: "Ребята, что вы делаете? Вчера я виделась с Васей Чупахиным

(другом семьи), он сказал, что опять сажают!" Потом позвонил из

Токсово, с дачи, Битов, говорил настолько глухо и отрывисто, что и нам стало страшновато. Мы ничего еще не сделали и даже не подписались, но все уже грохотало вокруг нас: откуда стало известно?

Впервые в жизни, и именно по этому случаю, мы удостоились встречи с высоким литературным начальством: помню Гранина и Кетлинскую. Они говорили примерно то же, что и моя мать: ребята, не губите себя.

Марамзина почему-то при этом не было, и без него как-то это все постепенно размазалось. До конца пошел один Марамзин.

Но запомнилось и другое. Он позвал меня к себе на день рождения. Я шел с Саперного по улице Маяковского и встретил Олю Антонову – маленькую, изящную, красивую и волевую. Мы с ней подружились еще в школе, где она, дочь знаменитого писателя Сергея Антонова, написавшего сверхпопулярные тогда "Поддубенские частушки", работала почему-то в бухгалтерии. Мы оба с ней любили покуражиться над окружающим – ее мрачноватый юмор был неповторим. Потом она стала замечательной актрисой, лет тридцать командовала в Театре Комедии, да и до сих пор там командует. Интересно, было ли это определено свыше уже тогда, когда она уволилась из бухгалтерии, перенесла тяжелую долгую болезнь и едва приходила в себя? Но разговаривала она, как всегда, насмешливо и твердо. Так что все, наверное, было уже определено.

– Пошли на день рождения?

Мы входили в зеленый двор на Литейном, и Марамзин, свесившись с балкона, вглядывался и махал нам рукой. Потом они поженились, родили дочь и жили в квартире на северной окраине, одними из первых освоив практику обживания отдельных квартир. Володя был все так же стремителен, уверенно покорил Детгиз, выпустив прелестную книгу "Кто развозит горожан", а также дублировал туркменские фильмы и писал короткие эксцентричные рассказы, которые даже мне, мастеру-минималисту, казались слишком короткими и слишком эксцентричными. Но у него все было в превосходной степени. Помню его рассказ о ночевке героя в женском общежитии, слишком нарочито-примитивный для такого искушенного человека, как Марамзин.

Платоновские простодушно-виртуозные обороты речи звучали в устах девчат несколько искусственно. Помню, очень понравилось мне только одно: радио в комнате пело "Криворожье ты мое, Криворожье!". Потом была повесть "Блондин обеего света" – о похождениях мастера по женской части, но в возвышенной и слегка юродивой платоновской манере, что не совсем сходилось с характером автора.