— Так, — сказал Бюскермолен и остановился. — Наши вагоны — восемь и девять.

В тот же миг в тамбуре одного из вагонов появился Вольво и выглянул на перрон.

— Ага, — сказал он довольно. — Явились. Все, надеюсь?

— Все, шеф! — бодро ответил Бюскермолен. — Как один. В лучшем виде.

— Хорошо. — Вольво еще раз обвел взглядом живописную группу охотников и заглянул в листок с записями. — Пард, Гонза — сюда, ваше купе седьмое. Бюс, Роел — ваше третье. Михай и Саграда — в восьмое. Зеппелин — в шестое, к Васе-Сексу. Трыня, во второе, там Жор. Остальные — в соседний вагон, вот этот, селитесь как пожелаете, первые четыре купе наши.

Команда стала деловито грузиться в вагоны, распихивать по полкам сумки и стелить пахнущие крахмалом простыни поверх полосатых дорожных матрасов.

Дальнее купе восьмого вагона Вольво забил снаряжением и припасами. На юге, за Николаевом, город заканчивался, и без припасов там просто не выжить.

В третьем купе, у гномов, уже разлили по первой. Половинчик-повар мигом сообразил каких-то размороженных копченостей и консервированных огурчиков на закусь; орк Вася притащил домашнего одесского сала, свежатины, и был встречен восторженным «Хуммм!»; Гонза, подмигнув Парду, извлек из кармана куртки узкую бутылку «Эльфийской особой», да такого розлива, что вытянулись лица даже у Иланда и Вахмистра. В общем, еще до отхода поезда в третье набилось народу — не протиснуться, и несмотря на то, что вещей у каждого было вроде бы и немного, на столе извлеченные вкусности не помещались. Как-то незаметно тронулись в путь, выпили заодно за удачное начало. Вскоре появились шофера из соседнего вагона, и пришлось рассредоточиться по двум купе: часть перебралась к половинчикам, во второе. Галдеж стоял неимоверный, чувствовалось, что команда Техника любит такие поездки и намерена, раз уж предоставился случай, оттянуться по полной программе. Зашел ненадолго и Вольво; вкусил «Эльфийской особой», сжевал розоватый ломтик одесского сала, довольно крякнул и потеплел взглядом. Выслушал байку Васи-Секса о пивнухе на улице Немерянной, посмеялся со всеми, велел «не переборщить, а к утру быть на ногах и в сознании» и удалился в свое купе. Шум в вагоне его ничуть не волновал.

Пард тоже отдался шальному дорожному настроению; пил со всеми и не пьянел. То есть пьянел, конечно, но мутная хмельная пелена держалась в отдалении, а его сознание оставалось кристально-чистым и ясным. Пард с удовольствием чокался с соседями, опрокидывал чарку, хрустел огурчиком и слушал очередную историю, на которые живые-киевляне были горазды весьма. Долгая жизнь позволяет помнить массу прелюбопытнейших случаев, а народ из команды Вольво, даже люди, успели хлебнуть на своем веку немало приключений. Пард тоже рассказал два случая: как тащили на юг Большого Урала два мешка шалтары под видом обычного сахара, да еще через свирепые кордоны Большой Москвы, и как сходили по хмельному делу чуть не до самого Бухареста на яхте друзей-николаевцев Кутняка и Кэпа. Слушатели вволю посмеялись.

Поезд мчался на юг, почему-то держась над теми самыми загадочными двумя полосками ржавого металла. Пард их не видел, но твердо знал, что все поезда в Большом Киеве раз и навсегда привязали себя к этим полоскам незримой нитью. Он вышел в коридор и остановился у окна, положив руки на пластиковое продолговатое перильце. Цветок в горшке сбоку от окна колыхал длинными узкими листьями. В такт мягкому покачиванию вагона. В соседних купе продолжали галдеть и радоваться. Пард перешел чуть в сторону.

За окном мелькали подсвеченные заходящим солнцем дома. Большой Киев потому и назывался Большим, что тянулся от берегов Припяти чуть не до самого Черного моря. Районы города сменялись за окном: Фастов, Белая Церковь, Ракитное, Мироновка… Но все это был Киев. Подбрюшье Центра.

Ближе к Шевченко стало темнеть. Пард еще несколько раз выходил в коридор и по нескольку минут задумчиво глядел в окно.

Секретарша Вольво появилась из последнего, забитого снаряжением купе как раз в тот момент, когда он стоял у окна.

«Зачем Вольво взял с собой эту девчонку?» — удивился Пард.

Конечно, она могла оказаться просто любовницей Вольво, если бы… Если бы Вольво не был виргом. Вирги-мужчины, как правило, предпочитают женщин своей расы, в этом Пард неоднократно убеждался.

На ней были коричневые брюки в обтяжку, заправленные в короткие эльфийские сапожки, и мягкая кожаная куртка, достаточно свободная, чтобы спрятать под нею пистолет. Про пистолет Пард подумал машинально — не станет же это обаятельное создание на самом деле прятать под курткой оружие? Хотя, черт ее знает, притворяется секретаршей, а на самом деле — телохранитель. Такие фокусы тоже бывают. Редко, но бывают.

Она прошла мимо Парда, улыбнулась на ходу и исчезла в купе Вольво. Там было темно, свет не горел. Никакой. Ни основной, яркий, ни синеватый глазок ночника на потолке.

Почему-то вспомнились слова Вольво, сказанные по телефону: мол, секретарша передает Парду персональный привет. Удостоился, можно сказать. Только вот непонятно за что. А непонятное всегда настораживает… хотя в отношении этой киски настораживаться просто не хочется.

Пард некоторое время задумчиво таращился на серый пластик закрытой двери с вычурной пятеркой на уровне глаз. Поезд равномерно покачивался из стороны в сторону, как шагающий по дороге великан.

Глубоко вздохнув, Пард взъерошил волосы и побрел на шум: там, кажется, в который раз разливали.

Охотники Вольво, хоть и выпили изрядно, держались еще очень и очень прилично: только глазки блестели да языки начали понемногу заплетаться. Бюскермолен из-под рыжей бородищи уже несколько раз намекал, что пора бы, пожалуй, и прерваться, а то утром кое-кого пришлось бы собирать по частям, но едва вблизи рыжей бородищи возникала наполненная чарка, гном тут же ее опрокидывал куда-то в рыжие же дебри, и вскоре из дебрей доносилось довольное уханье. Но Пард безошибочно определил, что охотники догуливают последние минут — надцать и разбредаются спать. Что-что, а дисциплинка у Вольво все же соблюдалась. Именно поэтому вирг-машинолов и позволял своим живым слегка расслабиться в дороге. Кто не умел останавливаться — вылетал из команды мгновенно. В результате остались только те, кто, стало быть, останавливаться умел.

Так и произошло. Спустя четверть часа ушли шофера, обосновавшиеся в соседнем вагоне, а через полчаса утихомирились даже хольфинги, несмотря на малые размеры весьма охочие до шумных попоек. Пард и Гонза, оба в приподнятом настроении, заперлись в купе, улеглись под ворсистые клетчатые одеяла, потрепались минут десять о том о сем (большей частью о пустяках, потому что после спиртного оба по давнему согласию о делах не заикались) и незаметно уснули.

Пард, засыпая, чувствовал себя просто счастливым. Он терпеть не мог тихой оседлой жизни; новые дела, зачастую рискованные, нужны были ему, как воздух. И еще — дорога. Пьянящая не хуже «Эльфийской особой» дорога, тропа в неизвестность.

В пустоту.

Пард знал, что проживет меньше, чем живые других рас. И потому спешил жить. Втискивал в каждую секунду и минуту столько событий, сколько умещалось, и все норовил втиснуть сверх того. Иначе он просто не умел.