Эти два чувства преследовали тогда всех именно парно, и никак не удавалось отделить свет от тьмы. А тут еще — Наполеон, снова в Москве, как шутили, но только теперь как дорогой гость. А что — имя не редкое у них там. Наполеон приходил ко мне домой ежедневно. Мне тогда не казалось это странным: у меня в доме все тусовались, а главное, тусоваться в те времена народ очень любил. Но сам-то Наполеон, будучи относительно немолодым буржуа, приходил ко мне по единственной причине любви с первого взгляда. Из бедных арестантов мы превратились в ультрамодных дикарей, в носителей истины и света, и непонятно почему, когда через три-четыре-пять лет мы поехали на смотрины христианского благолепия, там, на своей территории, они нас принимали за каких-то нечистых животных, забавных, впрочем, но далеко не равных.

Наполеону по причинам, изложенным выше, не удалось сделать из меня наложницу. Была и другая причина, статья из моего морального кодекса, гласившая, что с женатым мужчиной возможна одна дружба. Тайный мой возлюбленный был исключением. А здесь исключением было то, что ежедневные чаепития с Наполеоном носили невинный характер. Тем не менее сильно удивился Наполеон, когда я пригласила его на свою свадьбу. Нет, моя была не с латинским рыцарем, а с нашим простым парнем, и даже не очередным Представителем Бытия, а воплощением все той же Тряски и безбытности. Это была карнавальная свадьба, и костюмы на нас были карнавальные, никакое не подвенечное платье с черным костюмом для обывателей. Поженив меня, Наполеон отвалил в свое прекрасное далеко и слал весточки, как делают все христианские люди: они обязательно шлют весточки, исписывая тысячи открыток и всеми другими способами давая понять, что они есть, что связи не рвутся и что мир, тем самым, стоит прочно на своих китах. Так это и есть, но в данном случае моя трактовка была ошибочна: Наполеон просто продолжал ухаживать. Для меня это был новый Друг, инопланетный друг. Вскоре и я полетела на его планету, объездив разные ее уголки и осев, как бы устав кочевать, в известном всем городе П. Нравился мне этот город, я была счастлива только от того, что ходила по его улицам, названия которых знала с детства, как и имена почти всего, чем этот город славился в мире, и вдруг слова претворились в реальность. Это переживание было сродни Творению: вначале было слово, а потом оно стало вещью, телом, предметом.

В этой обстановке само собой напрашивалось воплощение и другого моего теоретического знания: Любви. Я пошла в гости к художнику Пепси и его супруге, интересно было все же, как проходит эксперимент. Мы не то чтобы особо дружили, но компания была одна. В малиновой книжке я прочла телефон и адрес, а когда вышла из нужной станции метро, на самом севере города П, не поверила своим глазам, будто попала в арабскую глубинку, с лачугами, повсеместной свалкой и арабскими торговцами-одиночками, пытающимися образовать нестройные ряды. Лучшие здания, которые здесь стояли, ничем не отличались от хрущоб, но внутри, как выяснилось, были гораздо хуже. Квартирка, в которую заселились молодожены Пепси, была двухкомнатной, но общая ее площадь не превышала двенадцати метров: три метра спальня — в размер кровати, метров семь — гостиная, в закутке которой стоял холодильник, над ним — электроплитка, рядом — мойка, и в два метра укладывался санузел. Унитаз располагался под раковиной, так что без тренировок изогнуть тело для попадания в нужное место было сложновато, хорошо еще, что хозяева были стройны. Но уже через пару лет им пришлось переехать: Пепси-супруга растолстела до редких в городе П размеров, а еще через пару лет Пепси-супруг вернулся на родину со словами Галича: «И вся жизнь заграничная лажа, даже хуже, извиняюсь, чем наша».

Так что та многообещающая свадьба в феврале 1988 года, от которой он ждал преуспевания в раю со своей принцессой, а она — ярких красок русского художника, который построит на свои картины — которые, конечно же, будут продаваться, русские художники в период Тряски были в моде, — дворец, превратив ее скромную однообразную жизнь в тот самый праздник, который царил в перестроечной Москве. И еще много чего ждали они друг от друга, но реализм сломал и их возвышенные чувства, и семью, и их самих. Но в 1992 году Пепси еще были полны сил в схватке с Драконом, который зачем-то стал на их пути. И я поняла, что город П управляется не только Христом, но и антихристом, пусть он зовется Драконом, потому что в таком облике он однозначно страшен и ничуть не соблазнителен. Я же на тот момент сделала один вывод: квартира моя должна быть в хорошем районе. Относительно Пепси выводов я не делала, но из Фигни сама собой исчезла запись об их существовании. Исчезновений этих я по-прежнему не замечала.

Любовь, уже разогретая любимым городом, новыми знакомыми, которыми заполнилась Фигня, казалось, стояла на пороге, но, увы, переступавшие порог складно утрамбовывались в ячейки своеобразной таблицы Менделеева, которая давно выработалась моим организмом и уже изрядно осточертела: этот — водород, тот — кислород, вот магний, а вот и вспышка от него, запаха серы я, правда, не слышала, а напрасно.

Наполеон приехал работать в город П всего на несколько месяцев позже, чем я там обосновалась, как мне казалось, навеки. Попутный ветер дул мне в спину, горизонты расступались, перспективы зазывали колокольчиками, а всякие трудности, которые надо было преодолевать, были тьфу по сравнению с эйфорией, которую вызывал город П. Прежде, на трезвую голову, я никогда не преодолевала трудностей. Хоть эйфория и делала мои движения ловкими, настойчивыми, эффективными, в какой-то момент я поломалась. Иссякла, удручилась, потеряла ориентацию в пространстве, и именно в тот момент мы встретились с Наполеоном, никогда не терявшим меня из виду, поужинали в Brasserie Zayer и поднялись в мою недавно добытую квартирку на Монпарнасе. «Где муж?» — спросил Наполеон, а Представитель Тряски давно уже спивался на родине, вокруг меня гарцевали новые латинские рыцари. Я сама удивлялась, почему на них не обрушивался водопад Любви, который клокотал близко к поверхности. Возможно, из инстинкта самосохранения: в теоретическом аспекте Любовь была неизбежно связана со смертью (Ромео и Джульетта), со страданиями, раздвоениями, позором (Анна Каренина, Эмма Бовари), а моя любимая lovestory — так просто мороз по коже, Пастернак и Ивинская.

В самиздате в переходном возрасте я прочла «Доктора Живаго», во многом списанного с натуры. Через все долбаные советские преграды, с тюрьмой и моральной казнью общенационального масштаба, «я Пастернака не читал, но скажу», что-то здесь такое для меня сложилось — его стихи и эта женщина, которая не отреклась и не отступилась, несмотря ни на что. И драма эта породила знаемые мною не просто наизусть, а проникшие в состав крови «и в гроб сойду, и в третий день восстану, и как сплавляют по реке плоты, ко мне на суд, как баржи каравана, столетья поплывут из темноты». «Мы ляжем в час и встанем в третьем» — да что уж тут цитировать, когда город П встретил меня дочерью Ольги Ивинской Ириной, и моя жизнь тем самым скрестилась с этой давно будоражившей сердце историей. Мы с Ирой все обедали и обедали в обожаемых мной китайских ресторанах, а скрещение не приносило плодов-мутантов. Наверное, Ивинская восхищала меня как противоположность: я сама была Снежной Королевой (невроз на почве долгих зим), не способной не только на жертвы, но даже на минимальное терпение, каким всякая женщина обладает от природы.