Шура с мамой все пели и разливались в гостиной, а Володя в это время почему-то прекратив свои занятия с книгами, стоял в умывальной комнате перед зеркалом и примазывал душистым мылом Брокар свои непослушные волосы, разделяя их на косой пробор. Он так густо мазал волосы мылом, что они у него становились седыми, но это его нисколько не смущало, и когда Шура кончала занятия с мамой и выходила в переднюю, то Володя тоже выходил в переднюю и подавал Шуре пальто. Я не понимала, зачем надо было мазать голову мылом, чтобы подать Шуре пальто, но мама понимала: она смеялась и учила Володю мазать голову не мылом, а фиксатуаром, а он краснел и говорил, что это его совершенно не интересует. А если не интересует, зачем тогда мазаться мылом?..

В один прекрасный день я заметила, что Володя сидит у себя в комнате и ломает свою новую красивую гимназическую фуражку, превращая ее в какой-то кривой домик. «Чего он хочет от этой несчастной фуражки?» — подумала я.

Всем приходилось видеть гимназистов последнего класса первой мужской гимназии. Они шли на занятия, заложив тетрадки за борт шинели и заломив набекрень измятую старую фуражку. Мне казалось, что их фуражки за долгую гимназическую жизнь испортились от дождя, а новую им не было смысла покупать, так как они кончали гимназию в этом году. Если Володя хочет быть похожим на гимназиста старшего класса, то ему определенно нужно сунуть свою фуражку под кран, соображала я, с интересом наблюдая за разрушительной работой брата.

— Может быть, хочешь пофискалить, заяц-Таня? — любезно предложил мне Володя.

Фискалить я не хотела, но и советовать ему совать фуражку под кран тоже не стала. Пускай, подумала я, ломает ее по-своему, а мне дела нет, и ушла в детскую.

Но на этом дело не кончилось. Назавтра наш Володя опять подал Шуре ее шубку и, напялив на свой намыленный пробор сломанную фуражку, пошел провожать домой эту взрослую барышню.

К сестре ходили подруги, но он их никогда не провожал, а тут — надо же — оделся и пошел.

Я удивилась, почему мама допустила такое безобразие, но мама совсем не была сердитая, а скорее какая-то задумчивая. Она с печалью посмотрела на загубленную Володину фуражку, простилась с Шурой Мартыновой и ушла в гостиную петь какой-то грустный романс.

Я поступила в младший приготовительный класс (что-то вроде детского сада) гимназии Констан. Мне сшили форму, как у Нины: коричневое платье с белым воротничком и черный фартучек Я очень гордилась этим костюмом.

Первый день моего пребывания в гимназии ознаменовался тем, что я, бегая во время перемены по нижнему залу, врезалась со всего размаха головой в живот классной даме старших классов мадам Савуар. Это была рыжая, краснолицая, противная и злая дама: ученицы прозвали ее Совой.

Эта самая Сова, взвизгнув, цепко схватила меня за плечо и, руля мною между бегающих девочек, повела к кабинету начальницы гимназии Наталии Ивановны Воронцовой-Вельяминовой.

В этом кабинете, устланном коврами и ковриками, заставленным креслами и креслицами и похожим скорее на будуар, чем на кабинет, я и раньше бывала с мамой. Вообще я уже была знакома с начальницей, потому что мама помогала ей устраивать музыкальные вечера в гимназии Констан и, заходя к ней по делу, иногда прихватывала и меня. (Мама была, как теперь говорят, общественницей — а раньше не знаю, как это называлось.)

Подрулив со мной к кабинету, Сова постучала в дверь, отвела бархатную портьеру и, вцепившись еще крепче когтями в мое плечо, ввела меня к начальнице.

Несмотря на то, что был день и сияло солнце, в этой комнате окна были закрыты шторами и горели настольные лампы под кружевными абажурами. Пахло кофе и духами.

Большая, полная с корсетной фигурой Наталия Ивановна неудобно сидела бочком на маленьком креслице и пила кофе из маленькой чашечки. Напротив нее сидел седой господин и тоже пил кофе из маленькой чашечки.

Сова сделала книксен (это меня удивило, ведь она была уже старая) и быстро залопотала что-то по-французски, но я сумела разобрать, что она жалуется и требует наказания для меня. Тогда я решила перешибить Сову и вместо того, чтобы стоять столбом, взялась двумя руками за форменный фартук и сделала глубокий реверанс, такой, как делала когда-то волшебнику Макарлычу.

Начальница посмотрела на меня в лорнетку, и я поняла, что произвожу на нее хорошее впечатление. Не лишне было бы отвесить такой же реверанс седому господину, — смекнула я. Пожалуйста: я присела и седому господину. Он закивал мне и заулыбался. Сова оставалась в явных дураках.

— Поди сюда, милочка, — ласково сказала мне Наталия Ивановна, — как твоя фамилия?

— Луговская, — отрекомендовалась я, не моргнув.

— Ах, — заохала начальница, — это же младшая Луговская, она прекрасная девочка. Возьми, милочка, конфетку, тебя, кажется, зовут Ирочкой? Иди, милая Ирочка, играй и больше никогда не толкай мадам Савуар.

— Хорошо, мадам, — быстро согласилась я и с Ирочкой, и предложением не толкать Сову и, опять отвесив два придворных реверанса, ушла из кабинета в сопровождении посрамленной и шипевшей от злости Совы.

В коридоре я нагло развернула конфетку и отправила ее в рот.

— Не смей бросать бумажку на пол, — завизжала диким голосом мадам Савуар. А я и не думала бросать бумажку на пол, так как уже давно решила приберечь ее, чтобы показать дома маме и Нине, прекрасно понимая, что ведь не каждый день я буду ходить запросто в кабинет к начальнице и угощаться ее конфетками…

В младшем приготовительном классе учиться было легко по той простой причине, что мы почти и не учились. Сидя за партами, мы разучивали французские стихи и пели французские песенки. Хорошо помню нашу классную даму, милую, добрую Евгению Михайловну. Она никогда не визжала, как мадам Савуар, а говорила тихо и мягко, учила нас басням Крылова и всех девочек любила. Помню еще уроки рисования, на которых мы рисовали азбуку. На каждую букву нужно было придумать рисунок. Я очень отличалась на этих занятиях, и учитель рисования меня все время хвалил, развивая во мне тщеславие.

Девочки в младшем приготовительном классе были, по-моему, разного возраста, мне запомнилось, что одна была так мала, что не могла выговорить свою фамилию и назвала себя вместо Соколова — Саталова.

Когда мы стали знакомиться между собой, из общего кружка вывернулась небольшая вертлявая девочка. Белый воротничок висел на ней хомутом и явно принадлежал старшей сестре, пальцы в чернилах, остренькое беличье личико тоже в чернилах, голова косматая, а тонкая, как крысиный хвостик, косичка, завязана мятой ленточкой. Глаза у этой девочки были быстрые и темные, как у зверька. Эта неряшливая и бедно одетая девочка заявила нам, что она не простая девочка, что у нее есть княжеский титул. Первое впечатление было ошеломляющее, но, очнувшись, мы все дружно не поверили лохматой девочке. Потом мы и забыли, что она княжна. Но прошло какое-то время, и однажды возбужденная, разрумяненная княжна торжественно вынула из ранца смятую, старую большую бумагу с печатями и гербами, где черным по белому было написано, что ее родители (не то деды — уж не помню точно) имеют княжеский титул. Все эти сведения задыхающимся голосом нам прочла косматая княжна, сопроводив свой рассказ увлекательными подробностями о том, как она выкрала эту бумагу из бюро своего отца.