Мое детство в сравнении с детством Фредерика казалось самым что ни на есть заурядным, но мне подумалось, что наша тихая домашняя жизнь для него сродни райскому видению. Я рассказала про зеркало и свою одержимость Розиной, побудившую меня к опасной вылазке на обрыв и впоследствии невесть каким образом приведшую к вере, а также про ожесточенные споры тети Вайды с мистером Аллардайсом. Тетушка объявляла себя агностиком, но мне всегда казалось, что они со старым священником, в сущности, держатся одних взглядов. Мистер Аллардайс говорил, что веру не постичь рассудком, но, покуда ты поступаешь так, как если бы ты поистине веровал в Бога, все будет хорошо. Оба они глубоко презирали спиритизм; когда я однажды выразила интерес к нему, тетушка с самым серьезным видом предложила мне снестись с духами посредством зеркала и планшетки с буквами, и полученное в результате сообщение гласило: «Спиритизм — чушь собачья».

При этих моих словах Фредерик рассмеялся, хотя на лице его лежала тень печали.

— С точки зрения здравого смысла я, безусловно, согласен с вашей тетушкой. Но здесь очень легко поверить, что мертвые по-прежнему живут среди нас. Все эти века неистовых эмоций, пропитавших мебель, портьеры, деревянные балки, даже камни… В этом старом доме всегда холодно и сыро, даже летом; стены такие толстые, а окна такие маленькие… и странные потоки ледяного воздуха… идешь себе по коридору — и вдруг словно ныряешь в холодную реку…

— А вы когда-нибудь видели призрака?

— Видеть не видел, но, мне кажется, — слышал.

Началось все в прошлом апреле, тихим солнечным днем. Фредерик, недавно оправившийся от приступа меланхолии, решил прогуляться без всякой цели, и ноги сами принесли его к давно заброшенной полуразрушенной конюшне, со всех сторон заросшей бурьяном, которая располагалась ярдах в тридцати-сорока от старого дома, теперь окруженного лесом. Он праздно разглядывал древнюю кирпичную кладку, с наслаждением подставляя лицо непривычно теплому солнцу, когда вдруг услышал стук кирки по камню. Казалось, будто кто-то выбивает кирпич из кладки с некой исследовательской целью, и доносился звук изнутри. Фредерик заглянул в дверной проем, наискось перегороженный обвалившейся перемычкой, но никого там не обнаружил. Потом звук раздался снова, совершенно отчетливый, со звонким эхом — тук-тук, тук-тук, — только на сей раз доносился он снаружи, из-за угла конюшни слева от молодого человека. Однако, когда Фредерик приблизился к углу, стук опять прекратился. Он обошел ветхое строение кругом; высокая трава местами была примята — видимо, барсуками, — но человеческих следов он нигде не приметил и ни единой живой души не увидел. Фредерик подождал еще немного, но звук больше не повторился, и в конечном счете он решил, что производила его какая-нибудь ржавая железная штуковина вроде сломанной дверной петли, расширяясь от солнечного тепла.

Примерно через неделю, проходя мимо старой конюшни, он вновь услышал стук, звучавший чуть громче, чем в прошлый раз, и теперь доносившийся из-за другого угла. И опять все стихло за мгновение до того, как он повернул за угол; и опять вокруг не было видно ни души. Потом звук раздался снова, где-то позади развалин. Фредерику невесть почему вообразился человек в тюремной робе и ножных кандалах, с киркой в руках, и у него вдруг пересохло во рту от страха. Он с усилием заставил себя обойти вокруг руины, а потом удалился с сильно бьющимся сердцем.

В течение последующих недель он ежедневно возвращался туда, словно помимо своей воли. Иногда он стоял по нескольку минут кряду, не слыша ничего, кроме далекого мычания коров. У него сложилось впечатление, что всякий раз, когда он напряженно ждет знакомого стука металла по камню, ничего не происходит, но, едва его внимание отвлекается, загадочный звук тотчас раздается. И хотя изо дня в день характер стука менялся, Фредерику казалось, что в целом он становится громче и ритм учащается, впрочем о ритме как таковом говорить не приходилось, поскольку стучала кирка всегда беспорядочно. Таинственные звуки наводили ужас и одновременно завораживали, и молодой человек постепенно пришел к мысли, что у конюшни витает незримый призрак убийцы, закапывающего свою жертву.

Еще сильнее пугало ощущение, что этот стук возымел над ним некую власть: нарочно дразнит его, играет на любопытстве, подстрекает к чему-то. Фредерик рисовал в воображении, как он копает землю и лопата натыкается на расколотый череп, — но что будет, если и впрямь взяться за раскопки? Он привел к конюшне старого Третвея, старшего садовника, и довольно долго разговаривал с ним у дверного проема. Но Третвей знать не знал ни о каком давнем преступлении, и стук в тот раз не раздался, а когда Фредерик осторожно сказал, что недавно слышал здесь какой-то странный шум, старик с жалостью взглянул на него и похлопал себя по лбу, словно желая сказать: «Ну вот, очередной спятивший Мордаунт». На следующий день Фредерик повторил попытку, попросив одного из младших садовников осмотреть вместе с ним кирпичную кладку; но опять никаких звуков не послышалось, и он чувствовал, что и этот мужчина странно поглядывает на него. Однако, когда назавтра он пришел туда один, из конюшни тотчас же донесся яростный стук — резкий, зловещий и, несомненно, слишком быстрый для человеческих рук, орудующих киркой, — но у Фредерика не хватило духу зайти внутрь.

— А что было потом? — спросила я, когда молодой человек умолк.

— Я хорошо понимал, как мне следует поступить: рассказать все доктору Стрейкеру и попросить провести расследование. Но я боялся, вдруг это симптом… душевного недуга более тяжелого, чем меланхолия… и если бы выяснилось, что я слышу звуки, которых другие не слышат… В общем, я просто перестал ходить туда, надеясь, что странное явление — происходило оно в развалинах, или в моей голове, или же, как мне иногда казалось, и там и там — прекратится, если я буду держаться подальше от старой конюшни.

— Но ведь вам не полезно жить здесь, где самая атмосфера пронизана страданием! — воскликнула я. — Вам не кажется, что вы были бы более счастливы и… и здоровы… если бы жили где-нибудь в другом месте?

Фредерик долго молчал, уставившись на огонь.

— Я все время думаю об этом, мисс Феррарс, — наконец произнес он. — Но мы с дядей последние в нашем роду. Дядя Эдмунд никогда не состоял в браке, поскольку считает, что единственный способ покончить с дурной наследственностью Мордаунтов — это отказаться от продолжения рода. И он надеется, что я последую его примеру.

Молодой человек глубоко, прерывисто вздохнул, словно говоря: «Ну вот, я сказал это».

— А… доктор Стрейкер согласен с вашим дядей?

— Да. Он считает, что наследственное безумие неисцелимо и пресекается лишь с прекращением рода, — мы же, скажем, не допускаем размножения животных, страдающих различными дефектами.

— Но если вы женитесь на совершенно здоровой женщине, разве ваши дети обязательно унаследуют болезнь?

— Нет, не обязательно, в том-то и загвоздка. Они… особенно девочки, ибо подобные недуги передаются главным образом по мужской линии… они могут не обнаруживать ни малейших признаков психического расстройства. Но у них все равно будет дурная наследственность, которая может проявиться в следующем поколении или через одно во всей своей силе.