class="p1">— Да коли они и гуманны… — задумчиво произнес император. — Насаждение гуманности с позиции силы — это, знаете ли…

— Два момента, — деловым тоном заговорил Румянцев. — Первое. Если верен вариант «копия», то мы не знаем, существует ли для такой копии — прости, Максим, — возможность возврата в свой мир. Есть там одна закавыка… Даже не одна… Не стану утомлять вас, но с этой проблемой мы на теоретическом уровне пока не справились. Сомнения, однако, имеются, а если они справедливы, то непонятно, какой прок отправлять армии завоевателей, которые не смогут вернуться. Разве что всем населением перемещаться… Второе. Мы также не знаем, каково количество, или какова масса, или каков объем неживой материи, способной сопровождать осуществившего «прокол» — то, что вы, Иван Михайлович, называете переходом границы. С Максимом Юрьевичем к нам попало некоторое количество такой материи, вплоть до бутылки бренди. Но возможен ли «прокол», например, с серьезными системами вооружения — мы не знаем. Опять-таки имеются сомнения.

— Ваши, профессор, два момента приняты к сведению, — сказал Чернышев. — Заметьте, однако, сколько раз вы повторили формулу «мы не знаем». Итак. Работы по изучению феномена всемерно ускорить. С сего момента вы, господин Румянцев, ничем иным не занимаетесь. Особое внимание уделить следующему. Первое: связь с объектом, запущенным нами в параллельную реальность. Второе: обнаружение и предупреждение проникновения в наш мир гостей извне. Особое! Для этого все возможности государства Российского — в вашем распоряжении. Во всяком случае, пока я премьер. А коли прогонят — вынужден повторить, ваше величество, Владимир Кириллович, — все ляжет на ваши плечи.

Император, на лбу которого выступил пот, молча кивнул.

— Знаю, — произнес премьер, — паранойя. Однако ответственность высока. Рисковать не могу.

— А вот что интересно, — вступил в разговор откинувшийся на спинку кресла Устинов. — Вот у нас первопроходец космоса — князь Гагарин. И у них, — он посмотрел на Максима, — тоже Гагарин, только не князь. А?

— И что? — удивился Максим. — То есть меня это тоже поразило, но связь-то какая с предположением Ивана Михайловича?

— Не знаю… Погибли оба… Что один — в автокатастрофе, что другой — в авиа… Не могу объяснить, — признался Устинов, — но что-то в этом есть зловещее…

— Вы, майор, среди нас самый здравомыслящий, — сказал император. — Не считая премьер-министра, разумеется. Лучше, чтобы вы — именно вы! — на мистические моменты не отвлекались, это здравомыслию вредит. Кстати, с нынешнего дня вы подполковник. Верно, граф?

Премьер кивнул:

— Но это тоже секрет. Для всех — вы по-прежнему в отставке.

— Служу Отечеству! — отчеканил Устинов, вскочив и вытянувшись.

— Вольно, — усмехнулся император. — Садитесь, пожалуйста.

— А лазутчики из того мира, — спросил новоиспеченный подполковник, сев на место, — могут у нас быть? Одиночные?

— Отчего же, — откликнулся Румянцев.

Устинов на мгновение оскалился. Волчара, подумал Максим.

— Собственно, это все на сегодня, — подвел итог Чернышев. — Возвращайтесь к работе.

Император встал. Поднялись все.

— И желаю вам успеха, — сказал премьер. — Искренне желаю.

— Благослови вас Господь, — добавил император.

15. Вторник, 23 мая 1989

Максим стоял на сáмом краю площадки, которую Первопоселенцы называли Площадью Созерцания, а он — про себя — обзорной. Гигантский диск Земли почти касался горизонта, и Максим, не отрываясь, смотрел на него через прозрачную до незаметности толщу купола.

Остальные — Наташа, Федор и врач Первого Поселения Губер — расположились на скамье немного поодаль. Губер говорил без остановки — что-то о грядущем устройстве здесь, на Площади Созерцания, настоящих садов, прямо-таки необходимых для поддержания психологического здоровья поселенцев. Представьте, вещал он, здесь, под этим небом, в виду матери нашей Земли, будут расти пальмы и кипарисы, цвести магнолии и гортензии.

Болботание раздражало, мешало сосредоточиться, поэтому Максим и выбрал место подальше. Все равно доносилось, но в пределах терпимого.

Странно, подумал Максим, быть тут единственным врачом — огромная ведь ответственность, а Губер этот кажется настолько пустым... Впрочем, специалист, наверное, хороший. Не мое дело, решил Максим.

Судья Макмиллан пока не мог присоединиться: Первое открыли для заселения всего два месяца назад, и забот у всех был полон рот. А у главы общины — особенно.

Мысли текли вольно. Максим не мешал им — сами дотекут до главного.

Сейчас он думал о Земле. Не о той, на которой он родился и жил, а о небесном теле, висевшем в черном небе, всегда на одном и том же месте. Только фазы сменяются. Сейчас — полная. Кто-то говорил, что на людей полная Земля влияет так же, как полная Луна — депрессии, психозы, мании… Не на всех, конечно, лишь на некоторых. Максим к таким не относился, на него полная Земля действовала очень даже благотворно. Вплоть до того, что о тошноте забывалось.

Если смотреть долго-долго и пристально-пристально, то можно заметить, как Земля вращается. То есть, конечно, самого вращения не уловишь, но смотришь — и вдруг оказывается, что контуры континентов и океанов сдвинулись…

Потом подумалось о Первопоселенцах.

Пятьдесят семей. Со всего мира. Что они за люди? Представить себя самого, снимающегося с места — с малыми детьми, между прочим! — ради того, чтобы жить свободно, Максим не мог. Чем для них на Земле не свобода? Конечно, не везде так, как в России, но в целом их мир — благополучный мир свободных людей. Что примечательно, из этих Пятидесяти семей восемнадцать были как раз из России, одиннадцать из Соединенных Штатов и десять из Объединенной Европы. То есть почти все Первопоселенцы — из вполне процветающих стран. Ни голода, ни нищеты, ни ксенофобии, ни войн, ни, боже упаси, тоталитаризма какого-нибудь. Преступность — ну, есть, как без нее, но на очень умеренном уровне. Гомосексуализм — это да, это махровым цветом, но так, в отдалении где-то. Не мешают никому…

Вот в Китае, например, — там жизнь, мягко говоря, неуютна. Там как раз свобод никаких. Так из Китая в Первом и нет никого.

Макмиллан в прошлый раз объяснял что-то. В своей манере объяснял, скупо. Ну да, те же песни, что у Румянцева и у императора: кризис, видите ли, духовности. Зажравшееся, понимаете ли, стадо.

И вот для того, чтобы от сытости освободиться — сюда? Да еще с детьми?

Да, говорил Судья, сюда. Новая Родина. Новый мир, и мы построим его сами.