– Мне жаль, – сказал Марк жене.

Он не знал, что имел в виду – их ссору, свое упрямство до того или то, что она столкнулась с таким ужасным происшествием одна, а его не было рядом, чтобы поддержать ее. Или то, что увиденное теперь никак не перестанет стоять у нее перед глазами.

Марк потянулся к ней, когда она подошла к постели; его обычно так влекло ее тело, но сейчас Кэролайн казалась ему чем-то мягким и хрупким, нуждающимся в защите.

– И мне, – прошептала она, когда его пальцы обхватили ее запястье.

Кэролайн села к нему спиной.

Марк провел пальцами по ее обнаженным лопаткам, столь четко очерченным и идеальным в лунном свете, льющемся из иллюминатора. Поцеловал тень во впадинке и ощутил, как Кэролайн вздрогнула.

– Мне жаль, – повторил он, щекоча шепотом ее кожу, поглаживая ее руку.

Марк притянул ее к себе, вдохнул запахи. Духи, которыми она всегда пользовалась, теперь смешались с соленым океанским воздухом. С сигарами. И еще кое с чем: с растительным ароматом с дымком, который Марк не мог определить, хотя он напоминал мужской одеколон.

Тело жены всегда вызывало у Марка голод, и сейчас еще больший, чем когда-либо. Впадинка на пояснице. Совершенство ее груди, которое наполняло его мальчишеским благоговением.

Этот властный мускус на ее коже, которого там не должно быть.

Марк начал целовать ее шею чуть ниже линии волос. Ему нравились ее волосы. Постепенно Кэролайн отозвалась на ласку, слегка выгнув спину и наклонив голову, а затем наконец повернулась и поцеловала его сама. Облегчение от ее возвращения сменилось внезапной острой жаждой – он должен был овладеть ею. Иначе она снова ускользнет, исчезнет навсегда. Он должен ее удержать, оставить ее у себя.

Она слегка ахнула, когда он схватил ее за бедра, задирая тоненькую ночную сорочку. Теперь Кэролайн сидела у него на коленях, ее ноги обхватывали его за пояс, но он перевернул ее на спину. Его захлестывала волна желания, овладевшего им. Ее бедра приподнялись, и теперь он держал ее запястья у нее над головой, и они оба стонали, дыхания не хватало, все это было слишком быстро, и она закричала – от боли или наслаждения? Марк вдруг понял, что не знает. В ее глазах стояли слезы. Он целовал ее щеки и двигался толчками внутри ее, пока не кончил с мощью, которая пронизала его дрожью.

– Ш-ш-ш, – прошептала Кэролайн дрожащим голосом. – Мы могли разбудить ребенка.

Марк все еще переводил дыхание. Ощутила ли она глубину пыла между ними или только он? Обычно он знал; обычно он чувствовал ее тело, то, как оно отзывалось на него. Но сегодня все было морем, темным, непостижимым, странным.

– Ребенок, – шептала Кэролайн.

– Она спит, – заверил ее Марк.

Однако Кэролайн перекатилась на бок и села.

– Марк, почему она не проснулась? Мы слишком шумели, мы…

Она была взбудоражена и еще не успокоилась. Марк знал, что она взволнована. Из-за мальчика, разумеется. Ужасное зрелище.

– Я проверю, как она, – сказал Марк, отчасти чтобы рассеять ее тревогу, отчасти чтобы выбраться из постели. Ему вдруг стало неуютно из-за Кэролайн, из-за того, что все как будто рушилось, спонтанно и необъяснимо, безо всякого предупреждения, – их брак, тонкие нити близости, которые, как Марк думал, держали их вместе. Что-то еще беспокоило Кэролайн этим вечером, помимо смерти мальчика.

Марк натянул пижамные штаны и вошел в смежную комнату. Там царила тишина. Не слышно было даже легкого сопения, которое он часто замечал в детской в Лондоне. Наклонившись над кроваткой Ундины, Марк увидел, что малышка каким-то образом забралась под одеялко. Его пронзило тревогой. Одеялко полностью закрывало ее лицо – нет, оно было у нее во рту, словно кляп.

Марк дернул ткань даже прежде, чем успел об этом по-думать, – ребенок не дышал.

Через мгновение Ундина уже была у него на плече, и он стучал ее по спине, и наконец она закричала, просыпаясь, и только тогда его сердце, казалось, забилось вновь. Он еще никогда не был так счастлив слышать ее плач. На этот миг все остальное исчезло, и единственным, что имело значение, было это крошечное существо.

Неужели ему примерещилось? Нет, она задыхалась, он был уверен. Если бы они не догадались ее проверить…

Марк стоял так с ребенком на руках, воющим ему на ухо, несколько минут и просто дышал, чувствуя ее тяжелые короткие вздохи. Его пронизывал страх. Он даже подумал, что сейчас разрыдается. Но с малышкой все было хорошо. Она была в порядке. С ними все было в порядке.

Преодолев головокружение, вызванное короткой паникой, Марк отнес девочку в спальню.

– Что там? – спросила Кэролайн, когда Марк вернулся, но тот не ответил, не желая ее всполошить.

Марк вложил ребенка ей в протянутые руки.

– Ну не плачь, все хорошо, – забормотала Кэролайн, мягко прижимая мизинец ко рту малышки. Обхватив палец губками, Ундина успокоилась.

Кэролайн довольно улыбнулась. А потом начала петь колыбельную. Марку нравилось пение Кэролайн – неумелое, но милое и чистое.

Марк забрался в постель и некоторое время лежал на боку, подложив руку под голову, рядом с женой и ребенком, а пение все звучало и звучало, мелодия лилась, словно теплый мед, рассеивая этот странный вечер, растапливая мимолетный страх.

Веки вскоре стали слишком тяжелыми. Под одеялом было тепло. Мысли блуждали, плывя на плоту посреди океана. Мягко покачиваясь вверх и вниз. Вокруг – черная вода. Вверх и вниз. Плещет о руки, затем о грудь. Затем доходит до шеи. Неуклонно поднимается, пока он не оказывается ею окутан. Вода касалась его всего, словно ладони любопытной, но незнакомой любовницы, чей нрав он еще не мог предугадать.

Но затем вода сомкнулась у него над головой, и его потянуло вниз, вниз, вниз. Выбраться было невозможно, да он и не хотел, даже когда руки закрыли ему рот.

Он погружался в чернильную бездну, и прекрасный голос Кэролайн звучал все дальше и дальше, пока не превратился в едва слышимый шепот.

На дне, где царили тьма и тишина, ждала Лиллиан, которую он и не надеялся больше увидеть. Лиллиан, о которой он старался не думать. И вот же она, ждала его, и он пришел к ней с последним глотком уверенности.

17 ноября 1916 г.

Неаполь, Италия

ГСЕВ «Британник»

Одну за другой Энни отдергивает тяжелые шторы, закрывающие массивные иллюминаторы по всей главной палате, которая когда-то была обеденным залом первого класса. Ей требуется больше получаса, чтобы обойти всю палату со всеми ее пациентами, которые начинают просыпаться и звать ее, просить о том, чего Энни не может им дать. Уверенности в будущем. Еще одну дозу морфия. Энни не дозволено даже касаться повязок на ранах, чтобы не занести инфекцию, отчего время тянется дольше и изнурительнее – это постоянное ощущение беспомощности, даже когда ей поручают разносить завтраки, кормить раненых кашей, вытирать рты, опорожнять утки, менять простыни, лить уксус в трещины в полу в попытках вычистить оттуда остатки крови, рвоты или мочи. И прежде всего – слушать, пока истории и потоки слов не сольются воедино постоянным ропотом ярости, страха и боли.