Но, признаться вам, братцы,

по чести —

Мне милее родимый Торжок.

В Будапеште сражались мы долго.

Будапешт на Дунае лежит.

Как мне вспомнится матушка Волга,

Так слеза на глаза набежит.

Нас цветами встречала София,

Обнимали у каждых ворот.

Но Болгария все ж не Россия,

Хоть и братский живет в ней

народ.

Бил я немцев на улицах Вены,

В ней сады и дворцы хороши.

Только Вена, скажу откровенно,

Дорога не для русской души.

Все с боями на запад шагая,

До берлинских ворот я дошел,

Но милее родимого края

Я нигде ничего не нашел.

Дождались мы великой победы.

И теперь с окончаньем войны

Я уж как-нибудь, братцы, доеду

До советской родной стороны.

Сторонка, сторонка родная,

Ты солдатскому сердцу мила.

Эх, дорога моя фронтовая.

Далеко ты меня завела!

СЕРГЕЙ НАРОВЧАТОВ

В ТЕ ГОДЫ

Я проходил, скрипя зубами, мимо

Сожженных сел, казненных городов,

По горестной, по русской,

по родимой.

Завещанной от дедов и отцов

Запоминал над деревнями пламя,

И ветер, разносивший жаркий прах,

И девушек, библейскими гвоздями

Распятых на райкомовских дверях.

И воронье кружилось без боязни,

И коршун рвал добычу на глазах,

И метил все бесчинства и все

казни

Паучий извивающийся знак.

В своей печали древним песням

равный,

Я села, словно летопись, листал

И в каждой бабе видел Ярославну,

Во всех ручьях Непрядву узнавал.

Крови своей, своим святыням

верный,

Слова старинные я повторял,

скорбя:

— Россия, мати! Свете мой

безмерный,

Которой местью мстить мне за

тебя?

О ГЛАВНОМ

Не будет этого тошнее,—

Живи еще хоть сотню лет,—

Чем эта мокрая траншея.

Чем этот серенький рассвет.

 Стою в намокшей плащ-палатке,

Надвинув каску на глаза,

Ругая всласть и без оглядки

Все то, что можно и нельзя.

Сегодня лопнуло терпенье,

Осточертел проклятый дождь,—

Пока поднимут в наступленье,

До ручки, кажется, дойдешь.

Ведь как-никак мы в сорок пятом,

Победа — вот она! Видна!

Выходит срок служить солдатам,

И лишь окончится война.

Тогда — то, главное случится!..

И мне, мальчишке, невдомек,

Что ничего не приключится,

Чего б я лучше делать смог.

Что ни главнее, ни важнее

Я не увижу в сотню лет,

Чем эта мокрая траншея,

Чем этот серенький рассвет.

АЛЕКСЕЙ НЕДОГОНОВ

ДОЛГ

Я не помню детской колыбели.

Кажется:

я просто утром встал

и, накинув бурку из метели,

по большой дороге зашагал.

Как я мог пройти такие дали?

Увеличь стократно все пути!

Где я был?

В газетах не писали.

Где я шел?

По звездам не найти.

Только очень помнится.

что где-то

под Мадридом,

непогодь кляня,

у артиллерийского лафета

встал пушкарь, похожий на меня.

А потом на финском.

в штурмовые

ночи, под раскатами огня

(зимними глазами на Россию) —

пал стрелок, похожий на меня.

И еще я помню, помню внятно:

над бессмертьем друга своего

с ротою салютовал трикратно

я,

лицом похожий на него.

Ангелы спасенья не витали

надо мною на Большой войне:

силы Родины меня питали —

талисман возмездья

был при мне.

Где сейчас я?

Не ищи на карте…

Только люди говорят, что я

в Греции,

в Чанду

и в Джокьякарте

в дьявола стреляю из ружья!

Если верить людям, в их святую

проповедь,

то на любом ветру

до ста лет, наверно, проживу я,

коль своею смертью не умру.

* * *

Георгию Нефедову

Когда ученик в «мессершмитте»

впервые взлетал в высоту —

веснушчатый Саша Матросов

играл беззаботно в лапту.

Когда от ефрейтора писем

из Ливии фрау ждала —

московская девочка Зоя

совсем незаметной была.

Когда молодые пруссаки

чеканили шаг строевой —

над формулой сопротивленья

склонялся Олег Кошевой.

Когда мы лозой придорожной

с рюкзаков сбивали пыльцу —

ландскнехты двадцатого века

гремели ружьем на плацу.

 Когда у восточной ландкарты

юнгштурмовец бредил войной —

мы песней венчали мальчишник

на