— Вы Архитектор, доктор, — сказал Зурзмансор однажды, выслушав горячую исповедь стареющего врача. — Вы несомненный Архитектор, но вы ошиблись.

— Вы не можете построить ЕГО? — спросил Голем, сильно сомневаясь в правильности своего предположения.

— Нет, наверное, можем. Мы можем воспитать целое поколение людей, для которых этот ваш Храм будет единственной целью и смыслом существования, но следующее поколение они должны будут воспитать сами. И это самое сложное. Мало заставить забыть о вековом рабстве, нужно еще научить невозможности жить без свободы.

— Но вы бы могли контролировать процесс воспитания.

— Принципиально да, но на деле — нет. Проблема даже не в морали, а в том, что мы не можем сколь угодно долго находиться здесь. Возможность Выхода предоставляется раз в миллион лет, и легче умереть, чем отказаться от нее.

Услышав эти слова, доктор Голем первый и последний раз обвинил мутанта в неблагодарности и предательстве. И тогда мутант ответил ему:

— Мы не можем научить человечество жить по-человечески, потому что сами уже давно перестали быть людьми.

Как и обещал Зурзмансор, день вручения премии был объявлен выходным. Когда в Лепрозорий медленно въехал длинный черный, усеянный блестящими капельками дождя по лакированному капоту и никелированным деталям отделки автомобиль, у Лечебного корпуса выстроился почетный караул. Дети, чистенькие и опрятные по случаю праздника, чинно держали в руках букеты каких-то невиданных в этих краях цветов. Мокрецы, редкой цепочкой стоящие среди пестрого детского табора, одинаково вежливо улыбались из-под черных своих шляп и механически покачивали ладонями в неизменных перчатках. Майор кисло ухмылялся, стоя на крыльце между Зурзмансором и Големом. Ему не нравилось присутствие посторонних на вверенной ему территории.

Из автомобиля выбрался Банев. Он с любопытством огляделся, помахал встречающим, но, спохватившись, помог выйти смеющейся, ослепительно красивой Диане. Как только она показалась, неровный шум превратился в радостный гул, словно это Диана была лауреатом, а не ее спутник. Дети, размахивая букетами, ринулись к ним. Возникло небольшое столпотворение. Все что-то говорили, смеялись. Виктор с серьезным видом пожимал маленькие ладошки и целовал заалевшие щечки. Диана, величественная и элегантная, принимала цветы и успевала подавать руку для поцелуев подоспевшим взрослым обитателям Лепрозория.

Наконец-то в эту праздничную неразбериху вмешался Зурзмансор, и церемония встречи приняла более организованный характер. К Баневу стали подходить мокрецы и — не снимая ни шляп, ни перчаток — представляться. Писатель с удивлением узнавал многие, некогда весьма громкие имена. Здесь были и знаменитые ученые, и несколько литераторов, которых он почитал давно почившими классиками, и даже политические деятели из нелегальной оппозиции, конечно же, самые трезвомыслящие. Цвет нации собрался в этой почтительно приветствующей его толпе, и Банев ощущал себя этаким Данте Алигьери среди теней то ли первого круга Ада, то ли уже Чистилища. Кто-то, вероятно здешний Вергилий, подхватил его под локоть и повлек к крыльцу, и Виктор узнал в своем сопровождающем Зурзмансора.

— Как вы умудрились собрать здесь все эти лица? — спросил Виктор, кивая на толпу мокрецов. Детишки в этот момент окружали Диану, она что-то говорила им, и те послушно трясли челками.

— Это не я, Виктор, — совершенно серьезно отвечал Зурзмансор. — Частью они оказались здесь волею случая, частью злой волею господина Президента. Некоторые в Лепрозории уже много лет, а иные совсем недавно. Взгляните на этого господина по левую руку от вас. Это философ Валерий Кимон. Он здесь еще с войны.

Виктор отыскал глазами мокреца, на которого ему указал Зурзмансор. Кимон выглядел мужчиной среднего возраста, несколько печальным, но в остальном ничем не отличающимся от прочих обитателей Лепрозория.

— Мы не стареем, — сказал Зурзмансор, угадав его мысли, — просто не можем себе позволить.

Виктор промолчал на это — а что он мог сказать? Ему вспомнилось его недавнее заблуждение. «Бедный, прекрасный утенок», — повторил он мысленно слова Голема, заглушая растущую в душе горечь.

Тем временем они уже вошли в большой зал, скорее всего гимнастический, но теперь оборудованный для торжественного собрания. У одной из стен его высилась кафедра, а остальная часть помещения была заставлена разнообразными стульями и креслами. Виктор оглянулся на Зурзмансора, и тот указал ему на кресло в первом ряду. Подошла Диана, схватила его за руку и прошептала горячо и счастливо:

— Ну, как тебе понравилась встреча? По-моему, все очень мило.

— Недурственно, — желчно ответил Виктор, усаживая ее на самое лучшее место.

— У, бука, — сказала Диана и, отвернувшись, стала улыбаться Зурзмансору.

Зурзмансор терпеливо дождался, когда все усядутся и стихнет гул возбужденных голосов, по преимуществу детских, так как мутанты вели себя сдержанно. Когда установилась тишина, он встал перед кафедрой и заговорил:

— Причина нашего праздника — выход в свет двух хороших книг, событие, случающееся в нашей стране не так уж часто. Романы присутствующего здесь Виктора Банева «Беда приходит ночью» и «Кошке хочется спать» не просто хорошая литература, но слепок эпохи. Перо художника запечатлело ее в таких точных образах, что в любых временах и пространствах эти книги будут для нас живым воспоминанием о годах, проведенных в этих стенах, и о жизни, проходящей за этими стенами, — что греха таить, проходящей мимо нас. Господин Банев, позвольте вручить вам нашу скромную премию.

Под рокот аплодисментов Виктор подошел к Зурзмансору, и тот протянул ему конверт и яркую пластину диплома.

— Спасибо! — сказал Виктор. — Благодарю!

Он посмотрел в рукоплещущий зал и увидел горделивую улыбку Дианы, повизгивающую от удовольствия Ирму, потрясающего над головой сомкнутыми ладонями Голема, кислую мину майора и — почему-то — печальный лик ископаемого философа.

— Речь! — воскликнул кто-то, Виктору показалось, что Голем.

— Речь! — подхватили дети звонкими голосами.

— Речь! — поддержала их Диана.

— Прошу вас, господин Банев. — Зурзмансор с легким поклоном указал ему на кафедру.

«Ну что ж, — подумал Виктор, — не пропадать же столь высокой трибуне».

За кафедрой оказалось довольно уютно. Виктор оперся локтями и оглядел аудиторию.

Только бы не опростоволоситься, как в прошлый раз.

— Я потрясен, — начал он, — более того, я раздавлен. Мне чертовски приятно услышать столь лестную оценку своему творчеству там, где, должно быть, рождается Будущее. Я вижу перед собой людей, преисполненных искреннего уважения к моей скромной персоне, и не вижу ни одного равнодушного или притворяющегося заинтересованным.

Он помолчал, подыскивая слова, нервно потирая ладони.

— Наше время не балует писателей вниманием и лаской властей предержащих, если они пишут о том, во что верят, а не о том, во что их принуждают верить, но это невнимание с лихвой компенсируется любовью читателей.