Данни Запфер сказал, что его от этих дур тошнит и вот-вот вывернет наизнанку.

Во всех уголках школы ощущалось приближение праздников. Стёкла в дверях каждого класса разукрасили фигурками из гофрированной бумаги. Мистер Петрелли повесил на свою дверь гирлянду из мигающих фонариков, а на подоконник поставил ханукию с оранжевыми лампочками. Мистер Лудема у нас родом из Голландии, так что поставил на подоконник деревянные башмаки и набил их сеном — для ослика — и углями, наверно потому, что он классный руководитель брата Дуга Свитека. По голландской легенде, плохим детям на Рождество достаются одни угольки.

А миссис Бейкер свой класс украшать не стала. Ничем. Даже сняла ханукальный светильник, который первоклассники прикрепили над дверью. И не дала повесить в классе Чарльзовы поздравления с завитушками. Когда на большой перемене миссис Кабакофф принесла нам кувшин с яблочным сидром, оставшимся от праздничного пира второклассников, где они изображали пилигримов, миссис Бейкер улыбнулась своей вежливой ледяной улыбкой, которая на самом деле выражает не приветливость, а нечто совершенно противоположное, а потом заставила Данни Запфера поставить кувшин на самую верхнюю полку в раздевалке. Ещё выше тухлых завтраков.

Миссис Бейкер праздникам явно не радовалась.

И я, если честно, тоже. А всё из-за мистера Гольдмана и предстоящего спектакля Шекспировской труппы Лонг-Айленда. Спектакля, в котором мне предстояло играть Ариэля.

Духа.

В сущности, фею. Феечку!

Никакие уговоры на мистера Гольдмана не действовали.

— Любой мальчик на твоём месте был бы счастлив! — восклицал он. — Шутка ли! Получить такую роль! Да не где-нибудь, а в рождественском представлении Шекспировской труппы! Мне бы в твои годы так везло!

Я, надо признаться, везунчиком себя не ощущал. Особенно когда надевал жёлтые колготки с перьями. Ведь я рассчитывал жить в нашем городе и после спектакля.

Я показал колготки маме, надеясь, что она всё-таки побеспокоится о будущем сына.

— Они не ярковаты? — спросила мама.

— Ярковаты. А ещё у них перья…

— Перья — это прелестно. Они будут колыхаться при ходьбе. Я прямо поверить не могу: мой сын на сцене! Играет Шекспира!

— Мам, как ты не понимаешь?! Жёлтые обтягивающие штаны! Перья! Девчачья роль! Если в школе узнают, мне конец.

— Никого из твоей школы там не будет. А если даже будут, ты всем понравишься.

Я попробовал поговорить с отцом.

Показал ему колготки как раз в тот момент, когда Уолтер Кронкайт объявил об очередной бомбардировке во Вьетнаме. Я рассчитывал, что жёлтый цвет привлечёт его внимание, должен привлечь, несмотря на новости.

Я оказался прав.

— Ты это надевать собрался? — спросил он.

— Заставляют.

— Жёлтые портки с перьями?

— Угу.

— Кто это придумал?

— Мистер Гольдман.

Отец делал вид, что не смотрит на колготки. Но у него не получалось, потому что они были самым ярким пятном в комнате — глаз не отвести.

— Мистер Гольдман, говоришь?

Продолжение этого разговора вам, вероятно, покажется знакомым.

— Да.

— Бенджамин Гольдман, который держит булочную?

— Именно.

Бросив взгляд на цыплячьи штаны, отец сощурился, словно защищал глаза от пронзительно-жёлтого цвета. И задумался.

— Настанет день, — наконец изрёк он, — когда мистер Гольдман захочет расширить своё дело. Например, построить целую сеть булочных. Тогда ему придётся нанять архитектора.

— Папа!

— И он наймёт того архитектора, который уже сделал для него доброе дело…

— Папа! Я не могу это надеть!

Он вложил колготки мне в руки.

— Носи, сынок. Только в школе не проговорись. Не дай Бог, кто-нибудь пронюхает и придёт на спектакль.

К сестре я даже не подступался, но она зашла ко мне в комнату сама.

— Мама рассказала про твои штаны. Покажешь?

Я показал.

— Если в школе узнают… — начала она.

— Не узнают.

— Ты прямо страус — сам в перьях, а голову в песок. Ну, прячься-прячься, надейся, что не заметят. Только если заметят — моли Бога, чтоб никто не узнал, что ты мой брат. — Высказав свою недвусмысленную угрозу, она хлопнула дверью.

— Ничего себе, дитя цветов! — возмутился я ей вслед. — Хиппи обязаны любить ближних!

Молчанье было мне ответом.

После первой репетиции в костюмах настроение моё ничуть не улучшилось, хотя вся Шекспировская труппа Лонг-Айленда принялась аплодировать, когда я стянул натянутые поверх колготок джинсы и предстал на сцене во всей красе.

Думаю, они захлопали, потому что надо же как-то прореагировать на перья. Засмеяться в голос они не решились, ведь знают: стоит кому-нибудь хихикнуть, и я тут же сделаю сами понимаете что. А искать нового ребёнка на роль Ариэля им не улыбалось. Да и не нашли бы они второго такого болвана, который, начитавшись Шекспира, сам припрётся в булочную Гольдмана за двадцатью двумя пирожными, не имея в кармане денег.

— Мистер Гольдман, — произнёс я, когда аплодисменты стихли. — Я не могу в этих рейтузах играть.

— Почему нет? Они тебе малы? Велики?

— Я похож на фею.

— Это же прекрасно! Так и надо! Ариэль — дух!

— А если на спектакль придёт кто-нибудь из моей школы? Представляете, что они скажут?

— Они скажут: да это же наш Холлинг Вудвуд! Он играет в одном из величайших произведений Шекспира! Одну из лучших ролей мирового репертуара! Верь моему слову, мальчик, так и будет!

— Мистер Гольдман, вы просто давно не учились в седьмом классе.

— Я вообще не учился в седьмом классе. Там, откуда я родом, в этом возрасте уже никто не ходил в школу. Мы работали в поле, кто с лопатой, кто с мотыгой… У нынешних детей счастливое детство: и в школу они ходят, и дома одни забавы, а не работа. А тебе ещё и Шекспира играть предложили! Чтоб я так жил! И мечтать больше не о чем!

Это он, положим, загнул. Я могу, особо не напрягаясь, составить список из четырёхсот десяти пунктов, о которых вполне можно помечтать. Но что толку? С мистером Гольдманом и его биографией не поспоришь. Нечем крыть.

И я заткнулся. Честно, не жалуясь, отрепетировал «Бурю» с начала до конца, одетый в жёлтые цыплячьи колготки с перьями на… ладно, признаюсь: с перьями на заднице! Только вообразите! У меня сзади нашиты белые перья, которые к тому же трясутся при каждом движении!

В общем, праздником в моей жизни не пахло.