Несмотря на слабость, Спиридонов вскочил с земли, едва увернувшись от кулака, и кому-то ответил вслепую. На него набросились со всех сторон, человек пять. С учетом его полугорячечного состояния силы были, мягко говоря, не равны, но японцев это не беспокоило. Нападали они молча, как волки. Спиридонов тоже молчал. Он уже пропустил несколько ударов и понимал – скоро его собьют и начнут бить ногами. Но сдаваться он не собирался и, как мог, отвечал.

Ситуация изменилась с появлением Фудзиюки. Как он вошел, Спиридонов не видел, но услышал – впервые – его зычный голос:

– Акута-но таба[12], – в гневе прогрохотал Фудзиюки, – орокана хиссан'на акунин[13]!

Японцы оставили Спиридонова в покое, но тот не сумел этим толком воспользоваться; он и без того был слаб, а полученные удары выбили из него жалкие остатки силы. Он видел своих врагов, чувствовал обуревавшую их слепую ярость и понимал – сейчас они нападут на Фудзиюки, и он, Спиридонов, ничем не сможет помочь своему другу. Противников было семеро, но среди них особенно выделялись двое: побитый оспой заводила, похожий на старого голодного волка по весне, и здоровенный, как бугай, обритый налысо детина – такие в Японии становятся сумоистами. Впрочем, остальную шваль тоже не стоило сбрасывать со счетов – они могли быть опасны, с учетом двух первых.

То, что произошло дальше, было молниеносным, но Спиридонов видел все как в замедленной съемке. Он даже понимал тактику противника. Здоровый бугай, взревев «банзай», бросился на доктора. Он должен был либо сбить его с ног тяжелым ударом, либо заставить отступить прямо под удар «матерого», как окрестил жертву оспы Спиридонов. Матерый ждал. Он казался абсолютно спокойным, но было понятно – это спокойствие туго сжатой пружины.

Однако дальше все пошло отнюдь не так гладко, как задумывали супостаты. Движения доктора внезапно приобрели уже знакомую Спиридонову по схватке Гаева и японца мягкость, плавность – можно сказать, грациозность. Он, словно ртуть, перетек совсем не туда, куда ожидали бугай с матерым, позволяя угрожающему ему кулаку бугая скользнуть по своей груди. Кулак не встретил сопротивления, а бугай, выдвинув вперед корпус, оказался в неустойчивом положении, так что Фудзиюки легко схватил его за кимоно на груди и, вдвинув ступню правой ноги ему между ног, с невероятной для столь хрупкого человека силой поднял гиганта в воздух, перебрасывая его через бедро. При этом гэта[14] японца слетели с его ног, да так удачно, что одна просвистела мимо физиономии матерого, заставив того отшатнуться, вторая угодила прямо в плешивый лоб другому из нападавших – пожилому солдату, по виду шестерке.

Бугай рухнул на пол, вызвав небольшое землетрясение, от которого палатка качнулась, как от настоящего, а Фудзиюки, воспользовавшись точкой опоры на груди бугая, кувыркнулся вперед и подсек еще не успевшего толком понять, что к чему, матерого. Тот едва удержал равновесие и, получив локтем под дых, осел на пятки, лицо его побурело. Фудзиюки что-то рявкнул своим и бросился к Спиридонову. Уцелевшие нападающие, как побитые псы, на полусогнутых проволоклись к своим циновкам.

– Как вы, мой друг? – как ни в чем не бывало осведомился доктор нарочито громко, протягивая Спиридонову руку, как на светском приеме. – Вчера вы отдали много крови, спасая наших раненых, и нападать на вас всемером… Эти недостойные дураки потеряли лицо.

– Не думаю, что кто-то из них понимает французский… – Спиридонов попытался подняться сам, но Фудзиюки схватил его за руку чуть выше локтя и осторожно помог твердо встать на ноги. Бугай, перевернувшись на бок, вставать и не думал, а матерый был сильно занят – вновь обретя способность дышать, он никак не мог надышаться.

– Если не понимают, я им в другом месте все растолкую, – многообещающе посулил доктор. – А если найду у вас какое-либо серьезное повреждение…

– Не стоит, – остановил его Спиридонов. – Вы правы в оценке: они действительно так бездарны, что не справились всемером, чтобы хорошенько отделать одного.

Фудзиюки что-то отрывисто и с гневом сказал «пациентам», попутно ощупывая Спиридонову ребра. А тот был удивлен реакцией напавших на него японцев: они отводили взгляд, краснели (точнее, бурели), а один даже захныкал, будто младенец. Должно быть, Фудзиюки сумел быть весьма убедительным.

Но Спиридонова сейчас занимало не это. Ему было все равно, что там Фудзиюки говорит его обидчикам, ему было плевать, понесут они какое-то наказание или нет. В его душе появилось некое странное чувство, появилось под влиянием той мягкой силы, той грациозной мощи, какую только что проявил Фудзиюки. Он потянулся к этой силе, как цветок тянется к солнцу. Почувствовал желание получить это невероятное знание, научиться так же владеть своим телом, как только что он наблюдал у доктора. Не для того, чтобы всех лупить направо и налево, отнюдь нет.

Когда человек находит дело своей жизни, он внезапно понимает, что дальше просто не сможет жить, если не будет им заниматься. Как вытащенная из воды рыба не может жить долго вне своей среды, так спортсмен без тренировок и состязаний, писатель без строк, ложащихся на бумагу, скульптор без резца и каменной глыбы не могут существовать нормально. Пока человек не чувствует своего призвания, он не замечает пустоты в сердце и лишь иногда может ощутить необъяснимую тоску.

Но стоит ему найти это призвание – и жить без него становится уже невыносимо, ведь пустота, заполняемая этим призванием, не может заполниться ничем иным. Отними у спортсмена возможность состязаться с другими, запрети писателю писать, а скульптору – запечатлевать черты в мраморе или глине, и ты сделаешь его несчастнейшим человеком. Потеря возможности заниматься любимым делом сравнима разве что с потерей любимого человека, и те, кто подвергает ближнего подобному наказанию, излишне жестоки. Если же они так поступают под надуманными предлогами – они просто изверги рода человеческого.

Спиридонов еще не понимал, но уже чувствовал, что нашел нечто, способное заполнить эту пустоту. Свое призвание. И пытался понять, что с ним происходит.

– Здорово вы их, Фудзиюки, – выдохнул он, ощупывая языком зубы (под глазом надувался впечатляющего вида синяк, но, к счастью, зубы уцелели, удар пришелся в скулу).

Фудзиюки пожал плечами:

– Я? Я ровным счетом ничего им не сделал. Если бы они не захотели причинить мне или вам зло, с ними бы ничего не случилось плохого.

– Философствуете? – Виктор Афанасьевич попытался улыбнуться, но улыбка вышла кривая, мешал синяк.

– Да, но нет, – ответил Фудзиюки французской поговоркой. – Это не столько философия, сколько жизненная позиция. Да и практика, как вы могли заметить.

– Интересная практика, – задумчиво протянул Спиридонов и, внутренне сжавшись, осторожно спросил: – Могли бы вы меня ей научить? В свете того, что мне полезны физические нагрузки?..