– Лорри, верно? Мамуля сообщила, что ее звали Лорри. Это хорошее имя. Я свое не выношу. Оно странное какое-то.

– Вы ведь знаете, что означает Вида, так?

– Конечно, – ответила она.

– Тогда, мне кажется, вам оно должно нравиться.

– Знаете, почему она мне дала такое имя? Потому что я едва не умерла в первую же ночь, как родилась. Из-за моего сердца. Мама старалась гарантировать, что больше такого не случится.

У меня в голове прокручивалась статистика трансплантаций. Сколько пациентов, в процентах, останутся в живых через пять лет. Сколько – через десять. Возможно, я помнил все цифры неверно. Однако мысль в мозгу созрела четкая.

– Расскажите мне что-нибудь о ней, – попросила она.

– О чем же?

– Мне все равно. Что угодно.

– Слишком обширный вопрос, чтоб я мог сосредоточиться на одном. Она была личностью. И притом довольно сложной личностью. В ней было полно «всякого», и я даже не представляю, как выделить то, что вы хотите услышать.

– Какой у нее был любимый цвет?

И в тот странный момент я умолк. Почувствовал его. Что было само по себе странно. Просто почувствовать момент.

– Не знаю, – сказал я.

У нее аж рот открылся. Почти до смешного.

– Как это можно не знать любимый цвет собственной жены?

– Просто такого рода вопрос я бы ей и задавать не стал. Это не школа, Вида. Ваш вопрос больше из словаря подростков на свидании. Все равно, как спросить кого-нибудь: «Вы кто по зодиаку?» Несущественная мелочь о ком угодно. Не имеет значения.

Какое-то время мы так и стояли в неловкости. Я все больше сознавал, что, во-первых, мы оба все еще стоим, а во-вторых, стоим уже долго. С каждой минутой положение делалось все несуразнее, но я не хотел предлагать ей сесть. Не желал раздавать никаких приглашений.

Она поплотнее запахнула на себе пальто, и я воспринял это как знак (единственный, какой она себе позволила), что я ее слегка задел. А может быть, и больше, чем слегка.

– Но вы же знаете ее знак, – сказала. – Верно?

– Да. Лорри была Овном.

– И то хорошо. Значит, вы не полностью пропащий.

Она принялась обходить гостиную, как мне показалось, несколько бесцельно. Разглядывая отделку каждой стены, каждого окна. Пробегая рукой по спинкам дивана и двух кресел.

– Эту квартиру она обустраивала?

– Да.

– Значит, ее любимым цветом был зеленый.

Я обвел взглядом собственную гостиную, словно в первый раз. Все – ковры, мебель – было выдержано в темно-зеленых тонах с желтоватым отливом. Казалось абсурдом, что кому-то вне нашего дома, вне нашего брака понадобилось указать мне на это.

Я не ответил. Любые ответы воспринимались как ловушки.

– Как странно, – заметила Вида. – Зеленый. Никогда бы не подумала, что зеленый. Я бы предположила голубой. Мой любимый цвет – голубой.

– Неудивительно, – изрек я.

– Что вы хотите сказать?

Но я только головой покачал. Никаких ответов.

Я знал, что хотел сказать, только не мог прикинуть, как. Не мог выразить словами. Существует большая группа людей, которым нравится голубой цвет, и есть у них нечто общее, но я не мог подобрать определение, что это такое.

– Ладно, – сказала Вида. – Итак, цвета для вас не важны. Они не существенны. Прекрасно. Расскажите мне о ней то, что существенно. Про что-нибудь одно. Про одно в ней, что вы считаете очень важным.

Мне не пришлось даже тянуть со временем для обдумывания ответа.

– Она была спокойной, – сказал я.

– Спокойной?

– Да. Спокойной. Умиротворенной. Безмятежной.

– Это важно?

– Для меня – да. Потому что у меня этого не было. У меня от мельчайших пустяков все путалось. От самых несущественных сложностей за день. Зато потом, когда я приходил домой и мы ужинали, я мог перенять ее спокойствие. У Лорри его хватало, чтобы поделиться. Я вдыхал его. Упивался им. И тогда вновь прочно стоял на земле.

– Ладно, – бросила она. – Этого достаточно.

Я ощутил смутную обиду, словно бы не следовало ради нее открывать самые важные для меня воспоминания.

Вида выключила свет. Я подумал, может быть, ей просто не хочется больше видеть изображения моей покойной незнакомки жены. Единственный свет в комнате исходил от лампы в углу: больше свечение, нежели свет.

Вида позволила своему пальто упасть на пол.

Надето оно было на голое тело.

Всецело удивлен я не был. Часть меня – была. Та часть, что подивилась, похоже, находилась под присмотром той части, что не удивилась. Никаких чувств я от этого не ощутил. Ни так, ни эдак. По-моему, это просто-напросто повергло меня обратно в состояние оцепенения.

Просто появилось желание прояснить, что это не по мне. Только не уверен, что и это я доподлинно ощутил.

Выглядела она болезненно тощей. Груди маленькие и твердые, словно незрелые плоды. Разительно отличались от Лорри, чья грудь была полной и мягкой, слегка провисшей, как перезрелые ягоды, что слаще и питают больше надежд.

После такого сопоставительного осмотра все, что я видел, – это шрам.

Я подошел туда, где она стояла, поднял с пола пальто и вернул ей.

– Прикройтесь, – произнес. И мой голос прозвучал властно. Это я заметил. Как будто я вновь повел себя как преподаватель.

– Я домой не собираюсь.

– Наденьте пальто, Вида.

Она послушалась. Заморгала, скрывая, как мне показалось, слезы. Но, в любом случае, заморгала часто-часто. Сорвалась с места и бросилась в спальню, что показалось странным. Представлялось, что я на этот счет свое отношение выказал весьма ясно.

Потом я услышал, как со стуком захлопнулась дверь ванной и лязгнула щеколда.

Это многое прояснило.

Когда она решилась выйти, прошло около двух часов.

Я сидел под угловой лампой, читал роман, действие которого проходило во времена Второй мировой войны. Постарался не особо уделять внимание ее присутствию.

Она встала рядом, того и гляди готовая взорваться всеми своими эмоциями, какими бы те ни были. Я чувствовал, как энергия волнами исходит от нее. Напористость. Однако она молчала.

Легким кивком я указал на диван, где выложил старую пижамную пару Лорри.

А-а, взял и выдал секрет! Майре я сказал, что уложил в коробки всю одежду Лорри. А сам почему-то оставил ящики комода полными нижнего белья и пижам, как бы причисленных к иной, не одежной, категории. Сделал вид, что они – не в счет.

Вида сбросила с себя пальто и швырнула его на спинку дивана. Боковым зрением я замечал, как она оглядывалась, стараясь уловить, не подглядываю ли я. Я не подглядывал. Вида надела пижаму моей жены и забралась под предоставленное одеяло.