– Что, сюда теперь пускают всяких там?..

– Да вот как видишь!

– Как дела, все путем?

– Естественно! У тебя?

– А как же!

– Недавний матч – какой позор!

– С ума сойти!

– Я думал, пулю в лоб пущу! Кстати, это мой брат.

Ремлинг смотрит на меня, на его лице мелькает изумление, что вполне типично для людей, перед которыми вдруг оказался священник. Он протягивает мне руку, которую я пожимаю.

Оба уставились куда-то в пустоту. По всей видимости, им больше ничего в голову не приходит.

– Ладно, – говорит Ремлинг. – Ну давай тогда?

– Ага, – отзывается Эрик.

– Надо бы нам как-нибудь. С тобой вдвоем…

– Непременно!

Ремлинг кивает мне и возвращается к своему столику у окна.

– Ненавижу его. Завалил мне в прошлом году сделку с Остерманом. – Эрик усаживается и принимается стучать в телефон. За спиной у него возникает официант, перегибается через его плечо и стремительно уносит тарелки, мою опустошенную и его нетронутую; остановить его я не успеваю.

– Ну что ж, – брат убирает мобильник, отодвигает стул и встает. – Рад был повидаться. Мне пора бежать, важная встреча, ты и представить себе не можешь, какие нынче дела творятся. Обед, разумеется, за мой счет.

– Но о чем же ты хотел поговорить?

Но Эрик уже на полпути к выходу. Не оборачиваясь, он распахивает дверь и исчезает.

Заказать что-нибудь еще? Хотя здесь дорого, порции маленькие, а на углу есть сосисочная.

Посижу еще пару минут. Придется просить официанта отодвинуть столик, потом сидящий рядом со мной мужчина вынужден будет привстать, его столик тоже придется подвинуть, а значит, вставать нужно будет и его визави – короче, прежде чем я выберусь, полресторана будет на ногах.

Я выбился из графика. В два мама ждет меня на чай с пирогом, потом мне надо на собрание Союза католической молодежи, а вечером опять служить мессу. Чего же все-таки он от меня хотел?

Я неспешно допиваю свой стакан и благосклонно улыбаюсь всем вокруг. Будьте благословенны, хотите вы того или нет; такова моя функция. День за днем свидетельствовать о том, что порядок вещей не нарушен, что в посылах мироздания есть какой-то смысл. То, что есть, должно быть. То, что должно быть, есть. Я – адвокат сущего, защитник статус-кво, каким бы этот статус ни был. Это моя профессия.

Да и мир не так уж плох, честное слово. В нем, благодарение Богу, которого на самом деле нет, есть рестораны и кондиционеры. Все-таки закажу десерт. И уже подзываю официанта.

Я сидел в семинарии, в библиотеке, спрятав кубик под томом «Стадий на жизненном пути», когда вдруг вошел Кальм и сказал, что мне звонит отец.

Чтобы добраться до общего телефона, надо было спуститься по лестнице, пройти по длинному коридору, взобраться по другой лестнице. Все время, пока я шел, я боялся, что Артур положит трубку. Тяжело дыша, я подбежал к телефону; трубка болталась на шнуре.

– У тебя есть время?

Это и вправду был его голос. Я никак не мог вспомнить его, как ни пытался, а тут узнал, словно не прошло и дня.

– Время для чего?

– Я тут поблизости. Я не вовремя?

– Ты имеешь в виду – прямо сейчас?

– Я здесь.

– Где?

– Выходи.

– Сейчас?!

– Так я все-таки не вовремя?

– Нет-нет… Ты здесь?

– Вот именно. Стою перед домом.

– Перед этим самым домом?

Артур рассмеялся и положил трубку.

Прошел год с тех пор, как в его последнем сборнике был опубликован самый странный из всех написанных им рассказов. Назывался он «Семья», речь в нем шла о его отце, деде, прадеде – это была история наших предков, из поколения в поколение, восходящая к туманному Средневековью. Большая часть ее – чистый вымысел, поскольку прошлого, как замечает сам Артур в предисловии, нам знать не дано: «Люди верят, будто где-то хранятся их мертвецы. Верят, что во Вселенную вписаны следы их бытия. Но это неправда. Что прошло, то прошло. Что было, то будет забыто, а что забыто, того не вернуть. Я не помню своего отца». Как ни странно, я почувствовал, будто меня обокрали. Ведь это были и мои предки.

Я вышел на улицу. Там стоял он. Волосы его были взлохмачены, как и прежде, руки спрятаны в карманы, на носу все те же очки. Увидев меня, он развел руками; на миг мне почудилось, что он собирается меня обнять, но то был всего лишь жест удивления, вызванного моим семинарским облачением. Он предложил пройтись; мне вдруг изменил голос, и я не смог отказать.

Мы шли молча. Мигали огни светофоров, гудели машины, до меня доносились обрывки разговоров других прохожих. Было такое ощущение, словно все звуки представляют собой часть некоего тайного языка, словно тысячами звуков говорит со мной мир, но я не мог сосредоточиться и ничего не понимал.

– Я какое-то время буду в городе, – произнес он.

– Инкогнито?

– Я всего лишь известный писатель. Известных писателей никто не знает по имени. Анонимность мне ни к чему.

– Что ты делал все эти годы?

– Ты читал мои книги?

– Разумеется.

– Тогда ты знаешь ответ.

– Ну а кроме того?

– Ничего. Кроме того я ничего не делал. В этом и была вся суть.

– Ах вот как!

– Это упрек?

Я не ответил.

– Коришь меня за то, что меня не было рядом? Что я не играл с вами, не скакал по двору в мешке, не водил тебя в зоопарк, не ходил на родительские собрания, не катался с тобой по ковру, не водил на ярмарки? В этом хочешь меня упрекнуть?

– А что, если твои книги недостаточно хороши?

Он покосился на меня.

– Что тогда? – продолжил я. – Если ты пожертвовал всем, а они оказались не на высоте? Что тогда?

– От такого никто не застрахован.

Мы продолжили путь в молчании.

– Обязанности, – сказал он спустя какое-то время, – это такая штука, которую мы придумываем сообразно своим потребностям. Никто никому ничем не обязан, если сам того не решит. Но я вас очень люблю. Всех троих.

– И все же ты не захотел с нами остаться.

– Не думаю, что я много упустил. Поговорим обо всем. Я остановился в гостинице напротив вокзала, приходи вечером, Ивейн тоже будет.

– А Эрик?

– Он не хочет видеться. Приходи к восьми на ужин. Поесть ты, кажется, любишь.

Я хотел было поинтересоваться, почему он считает себя вправе отпускать такие замечания, но на том он со мной и распрощался – махнул рукой, остановилось такси, отец сел в машину и захлопнул дверь.