Саласар не боялся чумы, он опасался чего-то другого. А главное, он сомневался в истинности самих принципов и морали, на которых стояло его мировоззрение. Он начал подозревать, что заветы Христа, будучи просеяны через сито чужого сознания, дошли до него в искаженном виде. Он подумал о воробьях, которые казались такими хрупкими и слабыми людям, тогда как червяку они представлялись могучими великанами. Известно ли ему, каков на самом деле воробей? И каков на самом деле Бог?

Он пришел к выводу, что человек способен воспринимать только видимость, внешнюю сторону предметов и событий, тогда как суть вещей остается для него непосильной загадкой, потому что в действительности как физические, так и духовные явления каждый отдельный человек познает и понимает по-своему.

Саласар начал сомневаться практически во всем: в небе, в преисподней, в Священном Писании и в тех священных авторитетах, которые его увековечили. Он подверг сомнению человеческие способности к восприятию. Сталкиваясь с каким-нибудь набожным человеком, он невольно задавался вопросом, оставался бы тот таким же, если бы не угроза геенны огненной, ожидающей всех злодеев без изъятия. Даже доброта превратилась для Саласара в разновидность лицемерия и тщеславия, достойных осуждения.

Эти сомнения в конце концов обрели собственную законченную форму, и теперь ему казалось странным, что когда-то, в юности, он безоговорочно принял идею о том, что некое Высшее Существо создало весь этот мир, а вместе с ним и всех его обитателей. Ему подумалось, что, если этот могучий Вседержитель и вправду существует, он должен быть похожим на огромного жестокого ребенка, который только и знает, что играть в свои игрушки в гигантском кукольном домике мира.

И Саласар в муках и страданиях пытался различить смутную грань между добром и тем, что принималось всеми за зло. Разве не говорится, что бедняк скорее попадет на небо, чем богач? А если бедняк из-за своего несчастья проклянет все на свете, будет оплакивать и проклинать свое жалкое существование или украдет курицу, чтобы не умереть от голода? Что тогда?

Послужит ли оправданием в глазах Господа то обстоятельство, что вор — несчастный отец, которому нечем было накормить своих голодных детей? Не укради — гласит Закон Божий, однако если не украдешь, то помрешь с голоду, а смириться в данных обстоятельствах с безвыходностью положения — это своего рода самоубийство, точно такой же грех, как все остальные. Сможет ли Бог справедливо вершить свой суд над смертными в день светопреставления, если все люди начинают свой жизненный путь с грузом самых разных возможностей и талантов?

Кто-то появился на свет под открытым небом на берегу ручья, кому-то нечем утолить вечный голод или прикрыть наготу, вызывая презрение тех, у кого все это есть благодаря положению в обществе Или заслугам предков. Многие бедолаги лишены возможности получить образование, которое раскрепощает ум и придает уверенности в своих силах. Им не остается ничего другого, как нарушать Божьи установления, для того чтобы выжить. И что, неужели Бог начнет стричь этих людей под одну гребенку, равнять их с монархами и аристократами, которые родились в богатстве, полученном по наследству благодаря кровному родству? Эти счастливчики могут себе позволить и доброту, и великодушие по отношению к обездоленным, хотя бы раз в месяц, чтобы успокоить совесть и покрасоваться перед другими придворными своим милосердием.

Саласар пришел к выводу, что быть добрым человеком и попасть на небо совсем не трудно, если жизнь к тебе благоволит и не подвергает испытанию бедностью. Он разуверился во всем, и ему пришлось скрывать свое отчаяние, потому что в те годы он являлся правой рукой Бернардо де Сандоваля-и-Рохаса, который уже тогда был архиепископом Толедо. Интуиция подсказывала Саласару, что при всем участии к нему и дружеских отношениях его покровитель не одобрит кощунственных мыслей, которые крутились у него в голове.

К тому же Саласар искренне восхищался архиепископом Бернардо де Сандовалем-и-Рохасом, который был сострадательным, приветливым человеком, наделенным от природы чувством справедливости, и тем самым именно он не давал угаснуть вере в человека в душе Саласара. Бернардо много сделал для культуры Испании, оказывая покровительство немалому числу поэтов и писателей, среди прочих некоему Мигелю де Сервантесу, который в те годы без особого успеха занимался поисками значения слов.

Саласар никогда бы себе не простил, если бы своими сомнениями нарушил покой архиепископа, а потому вынужден был притворяться. Он притворялся, что внимает литургии, притворялся, что испытывает облегчение после отпущения грехов, так и не выложив на исповеди всей правды, притворялся, что по-прежнему находит утешение в Слове Божьем, — в общем, притворялся всегда и во всем настолько старательно, что почти убедил самого себя и перестал терзаться.

Саласар осмотрел безжизненное тело Хуаны, распростертое на столе. И взгляд у него при этом сделался точь-в-точь таким же, как во время допросов, когда он делал пометки в протоколе дознания. Ему хватило беглого взгляда, чтобы прийти к выводу, что обстоятельства смерти этой женщины были по меньшей мере необычными. Это, конечно, не был простой несчастный случай, однако он не стал бы утверждать, что это убийство, как на то намекал приходский священник Боррего Солано. Ведь чтобы найти ответ, он располагал только лежавшими перед ним останками. Саласар следовал разработанным им самим на основе рассуждений гуманистов правилам поведения, он принципиально отказывался полагаться на то, чего сам не мог пощупать, попробовать на вкус, увидеть, понюхать или услышать. И даже если бы мог, все равно сомневался бы.

В те времена, когда он испытывал отчаяние оттого, что не может найти Бога во всяком явлении жизни, Саласар решил, что еще не все потеряно, и попытался отыскать признаки его существования в смерти. Он отправился в Валенсию, чтобы участвовать во вскрытии мертвых тел, и там, не переставая удивляться, посещал занятии по анатомированию в Главном госпитале. Это были семинары, на которых присутствовали не только врачи или специалисты по анатомии, но также немалое число людей искусства, в частности скульпторы и художники, которые старались как можно лучше разобраться в хитром устройстве человеческого тела для того, чтобы затем сделать свои произведения более живыми и правдоподобными.

Рассказывали, что до того, как подобные занятия анатомией стали общедоступными, художники вроде Леонардо да Винчи проникали на кладбища по ночам и раскапывали свежие могилы, чтобы впоследствии доставить тела покойников в свои мастерские. Там они их вскрывали и даже снимали с них кожу, чтобы изучить расположение корсетных мышц корпуса или устройство ножных мускулов, позволяющих человеку свободно передвигаться.

И все же, несмотря на то что публика, составлявшая группу в Главном госпитале Валенсии, была самая разношерстная, Саласар явно выделялся на общем фоне. Человек церкви, интересовавшийся подобными вопросами, постоянно вызывал недоумение у студентов и преподавателей. Саласар не забыл приемы анатомирования и теперь собирался воспользоваться полученными знаниями для вскрытия тела Хуаны.

Он пригласил Иньиго и Доминго в свои покои, и, пока те стояли там с разинутыми от удивления ртами, инквизитор, встав на колени, долго рылся в тяжелом, черного дерева сундуке, который возил за собой повсюду, начиная от Логроньо, невзирая на все неудобства, которые тот причинял во время путешествия. Сундук был доверху набит документами, перьями, чернильницами и увесистыми фолиантами старинных изданий.