Я выпил все это одним глотком — сокровище, ценность которого понимаешь, только завладев им. Я ощущал его как нечестно нажитое состояние, богатство с душком. Она боролась со мной как умела. Она хотела жить. Она определенно хотела жить. Кричать она не могла — я разорвал голосовые связки при первом же укусе. Пять секунд. Десять. Двадцать. Звериный инстинкт (как и кровные узы) подсказывает, когда жертва уходит. Я не отрывал от нее взгляда. Морда потемнела от ее крови, клыки шарили по телу, как по разоренной шкатулке с драгоценностями. Она уже не чувствовала боли. Страдание ушло из ее глаз, и теперь она стояла у поручней парохода, глядя на оставленный порт. Посадка. Я никогда бы ее не разлюбил, оставайся я собой. Но я больше не был собой.

Она чуть заметно моргнула, губы приоткрылись. На бледную щеку упал мокрый кусочек ее собственного мяса. В темно-карих глазах вспыхнуло золото. Эти глаза говорили: «Я ухожу». Для нее больше не существовало человеческого языка. Убийство, мораль, правосудие, вина, наказание, месть — в ее нынешнем путешествии эти слова не имели никакой ценности. Ее глаза говорили: «Вот, значит, как…». Наконец они закрылись, и она вздрогнула в последний раз. В момент смерти нам безразлично, как мы выглядим со стороны. Я больше не был Джейкобом, ее мужем, ее убийцей или чудовищем. Я просто отпер дверь. Теперь она смотрела сквозь меня. Что она видела? Конечную темноту или спасительный свет? Я был больше не нужен. Ее веки затрепетали снова, но тут же опустились.

Видимо, во время борьбы мы задели прикроватный столик. Стоявшая на нем лампа упала, разбилась вдребезги — и на полу тут же разлилось озерцо огня. Следом вспыхнула занавеска. Огонь проворно карабкался все выше и выше. Глядя, как уходит Арабелла, я еще не понимал, что происходит — лишь чувствовал жар. Утоленный голод очень скоро вызывает омерзение: так любовники отодвигаются друг от друга, хотя ночь еще в разгаре. Ты ешь быстро, со стремительно угасающей страстью, не в силах простить пошлое зодчество Бога, который вздумал наделить мясо разумом. Ты ешь быстро, потому что тебя уже настигает возмездие. И когда оно наступает — словно гигантская рука закона хватает тебя за шкирку — ты останавливаешься, потому что продолжать уже не можешь.

Огонь расцвел за какие-то секунды — будто обнаружил, что его время истекло, и на жизнь ему отведены не часы, а пара минут. Мгновенно, словно только того и ждал, вспыхнул ковер. Я пригнулся, чтобы мое чудовищное, забрызганное кровью тело вместилось в зеркало — и в первый раз увидел свое отражение. Это было отвратительное создание, порнографический родственник «Кошмара» Фузели — а может, пародия на него. В зеркале я видел и Арабеллу. Ее левая рука свесилась с кровати — белая, тонкая, нежная, с ладонью, полураскрытой в невыразимо изящном жесте. Да простит меня Бог, это было прекрасно.

Меня настигло пресыщение. Слишком сильно, слишком быстро. Я запоздало осознал, какая передо мной добыча. Вобрав в себя жертву, моя собственная плоть словно заполнилась илом. Обрывки украденной жизни метались в моем сознании, как тени облаков. Внезапно я обнаружил, что стою на одной ноге, пытаясь удержать равновесие. Мне потребовалось приложить значительное усилие, чтобы ее опустить. Выпитая кровь превращается в патоку в венах убийцы. Я в отчаянии пытался вернуть себе контроль над телом. Ну же, скорее, пока огонь не отрезал все пути. Жар уже опалял мне спину. Одна из занавесок сгорела почти дотла.

Я выронил ее лоскут, который зачем-то сжимал в руках, на занимающуюся пламенем кровать. Отпусти. Отпусти это. Я помедлил на подоконнике, запоминая, как дыхание пожара обжигает правый бок, в то время как лунный свет ласкает левый. Затем спрыгнул вниз, поднялся и побежал.

Сгорела половина дома. Девять из семнадцати слуг погибли. Как я подсознательно и ожидал, пожар скрыл истинную причину смерти Арабеллы.

Бедный Чарльз страдал — не столько из-за моей жены (от которой он был без ума и даже чувствовал к ней нечто вроде запретной любви), сколько из-за потери моей дружбы. Первые дни после пожара я пребывал в легко объяснимом шоке. Но шок сменился отчужденностью, а та — равнодушием. Я предоставил управляющему разбираться с реконструкцией дома, а сам на две недели уехал в Шотландию. У меня не было никакого плана — только страстное желание оказаться как можно дальше от людей.

Я взял с собой единственный сувенир.

Маленькая комната с земляным полом и окнами, выходящими в западную часть сада, служила Арабелле личным кабинетом. Там было немного мебели: книжный шкаф, бюро из орешника, один из самых безвкусных индийских ковров, какие мне только доводилось видеть, и огромное кресло, в которое моя покойная жена усаживалась с дневником. Иногда она проводила целые дни, покрывая страницы мелкой чернильной вязью. Дневник хранился в бюро, в причудливой железной шкатулке под россыпью побрякушек, которые она взяла с собой из старой жизни и в чью чудодейственную силу свято верила. Во время пожара стол обуглился, но ящик — и дневник — уцелели. Сейчас он хранится в сейфе на Манхэттене, вместе с моими собственными дневниками. В первые недели и месяцы после пожара я выучил большую часть наизусть. Здесь достаточно привести всего несколько строк.

С каждым днем его поведение тревожит меня все сильнее. Возможно, я не права, утаивая эту новость, но он так непредсказуем, что я просто боюсь сказать или сделать что-нибудь не вовремя. За последнюю неделю я столько раз была готова ему открыться… Эти слова — золото у меня в груди, мед на языке: Джейкоб, я ношу под сердцем твоего ребенка.

Ночью, вскоре после того как я отложил ручку (quad scripsi, scripsi),[8]начался дождь. Он шел всю ночь и весь день, идет и сейчас. Последние лучи уходящего дня озарили темно-сизые тучи, среди которых изредка попадались светлые лоскутки (метеорологи называют их паннусом, а рыбаки — вестниками; когда в твоем распоряжении двести лет и книги, узнаешь и не такое). Море казалось мраморным. Чайки почти слепили глаза белизной своих крыльев. Дождь растопил снег. Конечно, в лесах его еще предостаточно, но дороги в Зеноре полностью очистились. Когда я завтра утром вернусь в Лондон, магия исчезнет. Город станет с показной веселостью отрицать, что уже почти поверил в чудо.

— Ну как, ты сделал, что хотел? — спросил меня Харли по телефону час назад.

— В моих дневниках был пробел, — ответил я. — Теперь он заполнен. Мне отправить рукопись лично тебе или на адрес клуба?

Он понял: этот дневник — последний. Записей больше не будет, потому что не будет меня. Плохое начало беседы. Я представил, как он закрывает глаза и сжимает челюсти, готовясь начать заново.

— Все устроено, — сказал он. — Но я не смогу вывезти тебя из страны до семнадцатого. Поздновато, я знаю, но выбора нет. Ты сменишь три машины между городом и Хитроу. Билет до Нью-Йорка забронирован на имя Тома Карлайла, авиалинии «Верджин флайт». Это для отвода глаз. На самом деле ты полетишь частным рейсом в Эксетер под именем Мэтта Арнольда. Я сделал тебе новые документы, все по высшему разряду. Паспорт, водительские права, страховка… Не подкопаешься. Из Эксетера…