Двадцать лет назад они поженились, удивляясь тому, что стали мужем и женой после трех месяцев знакомства, и чувствуя, что не в силах поступить иначе. Но словно компенсируя эйфорию первых лет, повседневная жизнь разъела их отношения гораздо быстрее, чем у других супружеских пар. Оба стали привирать, впускать в уравнение неизвестных, придумывать себе тайную жизнь, в конце концов, жить ею. Пока агрессивность и упреки не отравляли их отношений, они оставались вместе, с тоской вспоминали утраченное счастье и верили, что для его возвращения не хватает сущего пустяка. Пережив страсть, которую изведали их тела, они научились стыдливости, вплоть до выработки определенных рефлексов: запирать на задвижку ванную, отворачиваться, когда жена меняет бюстгальтер, убирать руку, если она по неосторожности коснулась кожи другого. И уже многие годы они ежедневно задавали себе один и тот же вопрос: есть ли у супружеской пары хоть малейший шанс выжить в этой телесной глухоте.

Сейчас он смотрел на нее спящую, как смотрел в их самые первые ночи, когда это зрелище давало ему время возблагодарить небо за то, что оно послало ему Мартину. Она наконец отдыхала, эмоционально вымотанная его травмой, из-за которой пришлось разучивать какое-то количество новых жестов: кормить Дидье с ложечки, вытирать ему губы, подносить стакан ко рту. Она, никогда не курившая, зажигала сигарету, чтобы приложить ее к губам мужа, и убирала каждый раз, когда пепел грозил обрушиться. Как он мог так ужасно упасть? А если б он упал на голову? Она, часто мечтавшая вновь обрести свободу, впервые представила себе остаток жизни без него — и эта перспектива ее ужаснула.

Дидье мужественно переносил все испытания вплоть до 2.17 утра, когда у него в промежности возник жуткий зуд. Эту кожную болезнь он подцепил неизвестно где, лет за десять до того, и сколько врачи ни говорили, что анализы ничего не дают, что это совершенный пустяк, что его особенно и лечить-то не надо, само пройдет, непреодолимое желание почесать между ног, с учетом отопления и пота, охватывало его по крайней мере раз в день. Днем чесаться в этом конкретном месте было неловко, и нередко он уединялся в туалете или возвращался в машину ни с того ни с сего и тут же возвращался назад. Единственный способ обеспечить себе относительное спокойствие заключался в тщательном мытье с дерматологическим мылом и затем высушивании с добавкой, в самые жаркие дни, щепотки талька на чувствительную зону, для поглощения пота и смягчения трения. Он, водопроводчик, настоял на установке у себя в ванной биде, к великому удивлению жены, не видевшей в том пользы, — и на самом деле, биде пользовался он один (не биде, а сказка, сделанная по последнему слову техники, он вложил в него все свое мастерство). Утром, после пробуждения, струя воды освежала те места, которые он иногда за ночь расчесывал до крови. В разгар лета ему случалось вечером устраивать сидячие ванны, задним числом награждая себя за потный день, когда он стоически сопротивлялся тяге прилюдно засунуть себе руку между ног.

В 2.23 зуд стал нестерпимым. Он чувствовал, как он нарастает с начала вечера, но держался, как солдатик, который кусает ремень, чтобы не кричать от боли. Его борьба с собой выражалась в холодном поте, в странном дрожании плеч, и все тело требовало избавления с такой силой, что сметало всякое колебание. Он разбудил жену, позвав ее по имени, потом стал умолять ее почесать ему «в промежности», — слово, которому он научился у дерматолога одновременно со словом экзема. Такая изысканность словаря вызвала у нее секундное замешательство: Дидье обычно называл кошку кошкой, а жопу жопой, даже в присутствии едва знакомых людей. Что-то с этой «промежностью» было не так, к чему окольная формула для того, чтобы сказать «почеши мне яйца», зато в неотложности помощи она не усомнилась. Следуя указаниям мужа, она просунула руку в прорезь трусов, потом под мошонку, — жест, который она не делала уже давно. Когда она достигла болезненной зоны, он завопил:

— Сильнее!

Чувство счастья, которое он испытал в эту самую минуту, было так остро, что эрекция наступила немедленно.

* * *

Пытаясь развлечься в борьбе с общей бессонницей, Фред и Магги поздно ночью включили видеокассету. Она чувствовала вину за вранье насчет народной взаимопомощи, за то, что имела секреты от своего монстра-мужа, которого по-прежнему любила. Он, со своей стороны, чувствовал, что неспособен честно ответить на вопрос, заданный ею сразу по возвращении домой:

— Ну, как все прошло с водопроводчиком?

То, как он отделал Дидье Фуркада, могло поставить под угрозу хрупкое равновесие, которое она и Квинтильяни пытались установить. Фред не смел даже предположить, что бы случилось, если бы федералы пронюхали про это дело. Но тут ему особенно бояться было нечего, ужас во взгляде Фуркада гарантировал ему полную тайну насчет того, что произошло в подвале. Фред умел вызывать этот ужас и доводить его до совершенства — так настраивают приемник на точную частоту радиостанции.

В 3.06 Магги наконец задремала на плече у мужа. По окончании титров он осторожно, не разбудив жену, переложил ее голову на подушку и спустился на веранду. Впервые в своей жизни он создавал, а не разрушал, и даже если результат казался в глазах мира смехотворным, он наконец чувствовал, что существует.

В следующей главе я выставлю себя худшей сволочью из всех, кого когда-либо носила земля. Я нисколько не пощажу себя, скажу как можно больше, не кривя душой и не стараясь себя обелить. У вас будет четкое представление о том подонке, который я есть. Но в этой главе мне хочется рассказать как раз о другом. Если присмотреться повнимательней, я — парень неплохой.

Я не люблю измываться над людьми без дела, потому что все мои садистские наклонности удовлетворяются, когда я измываюсь над людьми за дело.

Я никогда не презирал тех, кто меня боится.

Я никогда не желал никому смерти (я решал проблему заранее).

Я никогда не прячу голову в песок.

Я предпочитаю быть тем, кто наносит удары, чем тем, кто радуется, видя, как я наношу удары.

Тот, кто не стоит у меня на пути, не должен ждать от меня ничего плохого.

Я всегда требую своей доли, но восполняю урон, нанесенный напрасно.

На территории, которую я контролировал, на улице не было ни мелких воришек, ни драк, люди жили и спали спокойно.

Я жил, как они говорят, «презирая законы», но не осудят меня только те, кого законы презирают.

Когда я был боссом, я никогда и никому не врал. Это привилегия сильных мира сего.

Я уважаю врагов, которые играют по тем же правилам, что и я.

Я никогда не искал козла отпущения: я отвечаю за ВСЕ.

Фред вытащил лист из машинки, не стал перечитывать, отложив этот момент на потом, и вернулся к Магги, — чтобы заснуть с чувством выполненного долга.

Писатель Фредерик Блейк теперь ложился в тот час, когда невротиков будит бессонница, когда детям снятся кошмары, а уставшие любовники отрываются друг от друга. После долгих часов работы только перспектива проснуться и перечитать себя толкала его к кровати. Раньше его ночные занятия варьировались в зависимости от периода жизни и времени года: то пора собирать дань, то развязывать языки или решать судьбу того, по ком звонит колокол. Тяжелый труд требовал немедленного вознаграждения, и тут предлагался выбор между яростными картежными боями, сговорчивыми женщинами и чаще всего чудовищными пьянками, которые, однако, полагалось покидать на своих двоих и прямым, как столб, возвращаться домой. После своего покаяния Фред стал спать, как загнанный зверь, сном, заселенным ужасными видениями, после которого он целый день ходил как зомби. Встреча с «Бразер 900» вернула ему любовь к ночному мраку. Вдохновение при виде белой страницы позволяло ему воскресить былой азарт, ощутить потерянную остроту жизни. В такие моменты ему было абсолютно наплевать, прочтет ли кто-нибудь слова, которые он выстукивает, и переживут ли фразы его самого.