Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Дисмас, послушайте нас. Нам не нужна савойская плащаница. Нам нужна вот эта. – Альбрехт указал на длинный стол.
– Знаю, знаю, – сочувственно вздохнул Дисмас. – Право же, мне жаль, что я пообещал ее дядюшке Фридриху, но теперь уж ничего не попишешь.
– Сколько он за нее предлагает?
– Дело-то не в цене, правда?
– Дисмас, я вас спрашиваю. Сколько?
– Ну, если спрашиваете, шесть сотен.
– Шесть сотен? – ошеломленно переспросил Альбрехт.
– Ага. Дукатов.
Альбрехт швырнул салфетку на стол:
– Фридрих согласился заплатить такую неслыханную цену?
– Угу, – кивнул Дисмас. – Плюс накладные расходы.
– Что за накладные расходы?
– Путь до Каппадокии и обратно – та еще одиссея. Знаете, сколько меркантильные венецианцы нынче дерут за место на корабле до Анатолии? А там надо платить караванщикам. И проводникам. Нанять охранника из мамлюков. И еще одного, чтобы охранял от первого. Жуткий край! Потом нужно платить каждому встречному и поперечному султану за разрешение…
– Да-да, мы понимаем, это, несомненно, затратное предприятие.
Альбрехт промокнул салфеткой испарину со лба, встал из-за стола и подошел к плащанице.
– Кузен, – робко окликнул его Дисмас.
– Что?
– Простите, но с вас пот ручьем…
– И что с того?
– Видите ли… Там же… святой саван Господень.
– Ох! – Альбрехт отступил подальше от стола. – Ладно. Пять сотен. И пятьдесят в счет накладных расходов.
Дисмас беспомощно всплеснул руками:
– Кузен, я же обещал ее Фридриху!
Альбрехт строго посмотрел на него:
– Кузен, вам известно, что творится в Виттенберге?
– Я же был в Каппадокии…
– С прискорбием сообщаю, что Виттенберг превратился в гнездилище ереси.
– Ох. Правда? Хм. Как скверно.
– Это чудовищно. Вынужден уведомить вас, что ваш дядюшка покрывает бесовского супостата нашей Святой Матери Церкви. Я имею в виду богомерзкого августинца брата Лютера, да смилуется Господь над его прокаженной душой.
– Да, я слыхал, что…
– Известно ли вам, Дисмас, что ваш дядюшка Фридрих отказался выдать Лютера братьям-доминиканцам для проведения дознания?
– Ай-яй-яй.
– Более того, он вообще отказывается выдать шельмеца кому-либо еще, хотя этого неоднократно требовали не только мы, но и его святейшество. Что вы на это скажете?
– Ну, я не теолог, но мне кажется это… некрасиво.
– И вы, Дисмас, собираетесь предать эту святейшую из реликвий в самое логово порока? – Альбрехт с благоговением взглянул на плащаницу и перекрестился.
Дисмас сконфуженно наморщил лоб. Затем лицо его просветлело.
– А вдруг она поможет очистить логово порока?
– Каким же образом?
– Ну, может, при виде плащаницы Лютер раскается. Или дядюшка Фридрих осознает свои заблуждения и выдаст Лютера вашим добрым братьям-доминиканцам.
– Мы не имеем права рисковать, Дисмас. И сейчас мы обращаемся к вам не как добрый кузен, а ex cathedra.
– Как это?
– Официально, Дисмас, по долгу служения. С нашей позиции архиепископа. Как полномочный представитель Святой Церкви.
– Вот оно что! Мне следует преклонить колена?
– В этом нет надобности. Слушайте, Дисмас. По совести мы не можем позволить вам увезти погребальную пелену Спасителя в Содом и Гоморру. Ни в коем случае. Таким образом, именем нашей Святой Матери Церкви мы, смиренный ее прислужник, вынуждены настоять на нашем праве владения этой святыней. Не беспокойтесь, с вами рассчитаются. Хотя, должен признать, пятьсот дукатов – воистину ошеломительная цена.
– Пятьсот пятьдесят. Там же накладные расходы.
– Как скажете. По рукам?
Дисмас неохотно кивнул:
– Что ж, грех ослушаться своего архиепископа. Так ведь?
– Тяжкий грех, – подтвердил Альбрехт.
– Значит, выбора у меня нет. Вот только что сказать дядюшке Фридриху?
– Господь всемогущий, наш Судия суровый, но правый, сам разберется с Фридрихом. А мы приложим все старания, дабы вернуть заблудшего агнца в лоно Святой Церкви.
– Бедный дядюшка Фридрих, – вздохнул Дисмас.
Альбрехт положил ему руку на плечо:
– Смиритесь. Плащанице предначертано остаться здесь. Господь вами очень доволен. Как сказано в Писании, отдавайте кесарю кесарево, а Божие Богу.
– Ну, тогда конечно… – кивнул Дисмас.
В Нюрнберге Дисмас прямиком направился к своему собрату-заговорщику – доложить о проделанной работе. Успех предприятия, по старой заговорщицкой традиции, отметили перворазрядной попойкой.
– И тут он говорит: «Отдавайте кесарю кесарево…»
Ха-ха-ха-ха!
Веселье правило бал за столиком в углу «Жирного герцога».
Дюрер покачал головой:
– Надо было просить больше. Я так и знал.
– Пятьсот пятьдесят дукатов – недурственно за день работы. А вот еще, слушай. Да послушай ты! Ты слушаешь или как?
– Да.
– На следующее утро я притворился больным с похмелья. А он стал убеждать меня, что мы сговорились за четыре сотни.
– Вот говнюк! Надеюсь, ты не…
– Нет, конечно.
Дисмас запустил руку в карман и вынул горсть золотых дукатов. Он высыпал их на стол, роняя один за другим, звенящим водопадом.
– И как ты объяснишь Агнессе, откуда взялись дукаты?
– Я об этом пока и не думал, – поморщился Дюрер.
– Купи ей что-нибудь милое.
– Помело?
Ха-ха-ха-ха!
– Лучше ожерелье. Как обычно, я за тебя уже все обдумал.
– Хрен с ним, с ожерельем. Я скажу, что император наконец заплатил мне за Ахенский алтарь.
– Ты расписывал Ахенский алтарь? А все говорят, что этот, как его там…
– Он самый и есть. Но ей-то откуда знать?
Ха-ха-ха-ха!
– Как же весело, Нарс! Все вокруг весело. Даже мне весело. А я, между прочим, родом из кантонов. В кантонах отродясь никто не веселился. На-ка вот, еще бренди… – Дисмас плеснул бренди на стол, промахнувшись мимо кружки.
– Ты мне здесь хлев не разводи! – попенял ему Дюрер и, обмакнув палец в лужу бренди, стал что-то рисовать на столешнице. – О! Новый материал, новая техника письма. Господи, я так многогранен!