— Извини, милая. Я немножко задумался.

— Гэйб, касательно этого дома… Я не хочу здесь оставаться. — Голос Эвы звучал мягко, без настойчивости или жалобы. Эва была искренне, глубоко встревожена.

— Эва, мы тут провели всего только одну ночь и один день. — Он забрал у Эвы чашку с кофе и быстро поставил ее на стол. И тут же подул на пальцы. — Мы должны использовать шанс, чтобы во всем разобраться. Да и моя работа слишком важна…

Эва склонилась над ним, обняв за шею.

— Мне очень жаль. Я знаю, это выглядит глупо, но неужели ты сам не чувствуешь? Здесь… здесь какое-то особое настроение, в Крикли-холле. А Лорен вчера утверждала, что слышала из шкафа на площадке детский плач.

— Она слышала что-то похожее на плач. Это мог быть попавший в ловушку зверек.

— Но когда ты заглядывал в тот шкаф, никаких зверьков в нем не оказалось.

— Это могла быть мышь или, более нас упаси, крыса. Или далее белка. А потом она выбралась и удрала.

— А тень, которую Лорен видела?

— Игра света. Что же еще это могло быть? Кто вообще слыхал о белых тенях?

— А что, если это действительно было чье-то воспоминание, чье-то… например, ребенка, умершего при столь пугающих обстоятельствах? Этот дом очень долго пустовал, так ведь нам сказали. Неужели тебе не интересно узнать почему?

— Да просто потому, что он слишком большой, слишком холодный и в нем пахнет сыростью. Я осматривал его летом, а тогда эти недостатки не бросались в глаза. Ты слишком эмоционально все воспринимаешь, Эва, так недолго довести себя до нервного истощения.

Жена едва заметно вздрогнула при этих словах, но промолчала, потому что знала: Гэйб прав. Потом тихо произнесла:

— Может быть, Лорен видела призрак.

— Я как раз и боялся, что ты скажешь именно это. Эва, нашей дочери позволительно верить в подобное, но мы-то с тобой взрослые люди, нам следует проявлять разумность.

— Хочешь сказать, я неразумна?

Гэйбу совсем не хотелось спорить с супругой, ее чувства были слишком напряжены, она слишком долго шла по самому краю бездны.

— По Крикли-холлу не бродят привидения, — ровным голосом произнес он.

— Вот как? А откуда ты знаешь?

— Как я уже говорил, никаких привидений не существует.

— Гэйб, несколько лет назад я написала статью о разного рода знаменитостях, которые пользуются услугами медиумов и ясновидящих, о людях, которые не принимают мало-мальски серьезного решения, не посоветовавшись с личным оракулом. И один из медиумов, у которого я брала интервью, рассказал мне, что иной раз дома сохраняют воспоминания о происшедших в них событиях, как правило очень тяжелых. Вроде того, что происходило в Кровавой Башне.

— И, я полагаю, твой медиум напрямую общается с духами, да?

— Ты можешь сколько угодно демонстрировать циничность, Гэйб, но трое из пяти, дававших мне интервью, были полностью убеждены в существовании таких сил.

— А оставшиеся двое были мошенниками.

— Совсем не обязательно. Они просто объясняли мне, что время от времени дар их покидает. Это не значит, что они мошенники.

Гэйб с трудом подавил страдальческий стон.

— Послушай, — сказал он терпеливо, — давай выждем две недели, а? И если ты будешь чувствовать себя все так же плохо, я поищу другой дом. Договорились?

Эва ответила не сразу, а ее пальцы соскользнули с шеи Гэйба на его плечо.

— Я не знаю… — сказала она наконец.

— Давай попробуем, Эва.

— Только две недели?

— Обещаю. — Гэйб обхватил жену за талию. — Если к тому времени тебе не станет лучше в этом доме, мы переедем.

Нос Честера ткнулся в колени Гэйба. Пес тихонько взвизгнул, как будто выражая недовольство договоренностью хозяев.

Пришла ночь, и дождь все так же колотился в окна. Тяжелые облака скрывали ущербную луну.

Эва лежала рядом с Гэйбом, не в силах заснуть, прислушиваясь к его тихому похрапыванию, — этот звук скорее успокаивал, нежели раздражал. Ей хотелось повернуться и положить руку на бедро мужа, но она побоялась его разбудить. Гэйб устал, он слишком много работал все утро и весь день, когда они вместе заканчивали распаковывать вещи, передвигал мебель, чтобы в комнате, которую они выбрали для себя, стало как можно более уютно, а в качестве перерыва они отправились в поход в деревню. Подъем вверх по склону под дождем был довольно утомительным. Девочки за соседней дверью моментально заснули — их сегодня отправили в постель раньше обычного, но они ни словом не выразили недовольства.

Было уже далеко за полночь, но Эва все еще не спала, несмотря на то что устала до изнеможения. Она ненавидела такие вот ночи, когда ее измученный ум не давал ей спать. Она знала, что ей следовало бы принять снотворное, но, принимая эти таблетки много месяцев подряд, ей хотелось понемногу отвыкнуть от них. Однако ужасные мысли преследовали ее.

Гэйб всегда был терпелив, всегда утешал ее в моменты наиболее глубокого уныния, никогда не позволяя себе ни малейшей слабости… по крайней мере, никогда не жаловался на сердечную боль, которую, как она прекрасно знала, Гэйб испытывал. Но ведь супруг привык скрывать свои чувства уже в очень раннем возрасте. Когда они впервые встретились, когда он дерзко подошел к ней в фешенебельном баре в Ноттинг-Хилле, куда постоянно забегали Эва и ее друзья из редакции журнала, он выглядел оживленным, бодрым, уверенным в себе. Позже, когда они уже гораздо лучше узнали друг друга, когда поняли, что влюблены, — так быстро, это случилось так быстро! — он открылся Эве, сказав, что боялся до дрожи, до полного идиотизма, когда знакомился с ней тем вечером, боялся отказа, боялся, что она просто повернется к нему спиной. Гэйб никогда не осознавал того впечатления, которое производил на большинство женщин. Иногда, при определенном освещении или если посмотреть на него под определенным углом, Гэйб был просто прекрасен — с небесно-голубыми глазами, песочного цвета волосами — ни слишком светлыми, ни каштановыми, — атлетически сложенный, как будто постоянно готовый к прыжку… В те дни он еще обладал природной, естественной агрессивностью, едва прикрытой поверхностным спокойствием. Это было результатом его странного детства.

Гэйб вырос в небольшом городке Гэйлсбурге, в штате Иллинойс, и никогда не видел своего папашу, разъездного агента, торговавшего фармацевтическими товарами, который, узнав, что его подружка забеременела, исчез из поля ее зрения. Отца звали Джейк, и это было почти все, что Гэйб знал о нем, кроме его профессии. Ах да, еще удалось выяснить, что Джейк — игрок, пьяница и вообще мешок с дерьмом, и, как нередко повторяла мать Гэйба, у него имелась подружка в каждом городе, куда его заносило попутным ветром.

Ирэна Калег, мать Гэйба, любила выпить и вела беспутную жизнь, зарабатывая древней профессией. Уже к одиннадцати годам Гэйб понимал значение слов «девка» и «шлюха», потому что так называли его мать мужчины, остававшиеся в их доме. Иногда эти мужчины — «дядюшки», так мать велела Гэйбу именовать их, — вместе с Ирэной отправлялись в какой-нибудь из близлежащих баров, и тогда мать возвращалась в ветхую меблированную комнату, служившую им домом, совсем поздно. Но нередко очередной «друг» приносил с собой несколько бутылок спиртного (Гэйб называл его «индейским самогоном»), и тогда мальчику предлагалось подождать на лестнице и «не шуметь там». Старая кровать, которую он делил с матерью, оказывалась «занята» на весь вечер.