Ту, что любила его больше, чем себя. Откуда было знать мальчишке, что умерла она с голоду, отдав сыну все, что могла? Вот и ушла безвременно. Он любил ее по-своему требовательно. Продолжал любить и мертвую. Видел ее во снах, когда говорил с нею, как с живой. Эту память он боялся омрачить. Назвать этим словом другую? Мальчишке это казалось предательством.

Макарыч понимал состояние Кольки, а потому сказал однажды, когда они были в тайге вдвоем:

— Ты, сынок, таво, не шибко мозгуй. Все перемелетца. Душу слухайси, она сама подскажит, стребуить. Всему свой черед. Усек? То я насчет Маши…

Но и это не успокоило. Потому, прощаясь с нею даже перед отъездом в школу, он не мог вымолвить ни слова. Ткнулся по-щенячьи в теплое плечо. Шмыгнул мокрым носом и отскочил, неловко задев Макарыча мослатыми ногами.

Колька учился легко. Не корпел подолгу над уроками. Быстро решал задачи. Пристрастился к шахматам. У него не было трудных предметов: учителя считали его способным. Только уж слишком взрослым, не по годам понятливым. Макарыч на эти их замечания рукой махнул. Дескать, разум парню Бог дал. Ежели не обделил, на том благодарствие ему.

Незаметно прошел год. И Колька решил поступить в техникум. Чтоб скорей стать геологом. Макарыч не стал противиться. И Колька, пробыв дома совсем немного, поехал поступать.

Макарыч ничего не сказал парню о том, как занедужила Марья в минувшую зиму. Как зачастую боялся оставлять ее одну, уходя на обход участка.

Марья заболела тогда неожиданно. Нагнулась достать банку из-под стола, а разогнуться не смогла. В спину словно гвоздь вбили. Макарыч долго выхаживал ее. Натирал спину отварами. Но несмотря на его старания Марья слегла надолго. Стало прихватывать сердце.

— Што ж так, Марьюшка? Не уберегла сибе? Эх, силы ваши, бабьи, — куриные. Сорвать их легше легкаво.

А про себя думал: «Нынче выдюжит, знать, обойдетца. Вот токо без Кольки-то вовсе худо. Приглядеть за ей и то некому. Што, коли к сердцу паралик подкрадетца?»

Тут еще пурга поднялась. Выла в трубе истошно, голодно. Ну прямо середку наизнанку выкручивала. Волком в дверь скреблась. И не было ей угомону. Будто небо кто прострелил по шалости. Оно и взялось сыпать, как из худого мешка. Пошел Макарыч от двери отгрести. А ветер как хряснул дверью! В глазах поначалу даже розово стало. Словно в облако, подогретое солнцем, попал. И так легко ему в нем было! Но вот облако будто черт на спину повернул: все почернело. И показалось Макарычу: Дарья тянет его. Не в карьер, в могилу. И прикован он к ней прямо за голову. Словно к самой макушке цепь припаяна.

«Знать, крышка. Отжил», — подумал тогда Макарыч. И, помянув жизнь по-черному, полетел в пропасть.

Очнулся не скоро. Руки, ноги судорога свела от холода. Макарыч сел, как чумной. Спохватившись, перекрестился. Хотел встать. Ветер сбил. На карачках в п олз в избу.

Марья лежала без сознания.

— Отбедоватца ба навовси, — не поняв, что с нею, пожелал себе смерти Макарыч. Пока отхаживал, какая чепуха только не думалась! Чуть женщина оклемалась, то открыла глаза и испугалась:

— Что это с тобой?

Голова и лицо Макарыча были в крови.

— Эвот нашла об чем… На мине, што на кобыле, все зарастеть. Ты не печальси.

На другой день пурга осела. Гуднув, как медведь спросонок, промеж берез исчезла, словно растаяла. Макарыч выглянул в окно.

Белыми медведями прилегли к ногам сосен сугробы. В крепкие лапы стволы захватили. Прижались по-родному, деревьям от тех объятий не дышится.

«Гля-ко, кому какое испытание судьбина посылает. Наказаньем никово не обойдет», — подумалось леснику.

Невольно вспомнил об Акимыче — как-то он там? Одному ему и вовсе тяжко. Сам себе единая душа.

К вечеру на лыжах Колька пришел. О невзгодах позабылось.

А вот теперь уехал в город. Когда воротится? Только летом. А до него попробуй дожить…

«Не ближний свет. Оттудова на лыжах не проскочишь. Еропланом надо лететь. Сказывают, штука эта больно интересная. Хвост и крылья имеютца, ну чисто птица! Только как же Господь проглядел такую оказию? Как допустил, штоб люд смертный небо испоганил? Оно, конеш н о, хорошо, што Кольке не мучитца в пути. Но разе так надо? Ить раз человек в небо влез, иде ж ноне Бог живеть? И куды ноне молитца?»

И припомнился леснику случай. Поехал он тогда в село за покупками. Там, как на грех, покойник случился. Родня и Макарыча затянула помянуть усопшего. Вошел он в избу, перекрестился на икону. Тут и соседи подоспели. Вошли шумно. Кое-как лоб перекрестили. Да не на икону, совсем в другой угол, где на картинке баба голая лежала. Другие не легше, скоту сподобились, шапки не стянув перед покойным, на водку навалились. Лесник, чтоб до греха не дойти, из хаты опрометью выскочил.

Память не по-всякому живет. Это знал Макарыч. И все ж свербило внутри, когда люди забывали обычаи. «Память… А кто мине вспомнить? Марья. Може, и Колька. Да надолго ли? Память…

как снег. Была да вышла. Стаяла. Мине она ни к чему. Хочь в земли лежать стану, при гробе, как человек. Не то што», — вспомнились те, что сгинули в морозилке. И пожалел Акимыча. Кто о нем подумает и навестит? «Вон сколь добра люду исделал, а все без проку. Мучеником жил, мучеником и помреть». И больно стало Макарычу, будто родителя своего кровного обидел. Не пригрел вовремя. Отнял последнее. Все собирался приехать к нему, да никак не мог выбрать время. Все что-то мешало.

Без Кольки зима показалась вдвое длиннее. Не с кем сходить на обход, охоту. Марья — плохая подмога в мужичьем деле. Глядя на Макарыча, она тоже заскучнела. Лесник иногда места себе не находил. То мерещилось — топотнули на крыльце Колькины шаги. То во сне видел. Бывало, от его голоса просыпался. Едва дождался весны. По дням, по снам пытался угадать приезд мальчишки. Но однажды, махнув рукой на сон, такое часто грезилось, ушел в дальнее урочище. Вернулся — глазам не поверил. Колька, вымахавший в мужика, сидел за столом вместе с Марьей и уплетал варенье.

— Приехал!

— Да я с утра тебя жду, — взросло ответил Колька.

— Гля-ко, вымахал, пострел. Ведмедя на кулачки побить смогешь нынче, — смеялся лесник.

Прошло несколько дней, прежде чем Макарыч с Колькой ушли на обход. Парень решил поговорить обо всем откровенно. Дома Марьи стеснялся.

— Слышь, отец! У меня Полька есть.

— Хто? — присел Макарыч от неожиданности.

— Полька, говорю. Девчонка такая, — Колька полез в карман, достал фото, Макарычу протянул. Тот, всмотревшись, поперхнулся:

— Девка, сказываишь? Ты ето черт в перьях. Пакли на башке, ровно у старой козы на лыске. А лоб-то, лоб — ума в ем ни на понюшку. У бурундука и то поболе будит. Да и косая. Бона глаза у ей по разным сторонам разбеглись. Чую — шельма. Непутная. А ишо — Полька. Срамота единая.