Одеваться не хотелось; хотелось мечтать. Лиза кое-как собрала волосы в узел, набросила юбку прямо на ночную рубашку, села у окна и осмотрела комнату. Большая часть украшений интерьера, имевшихся в распоряжении миссис Кемп, концентрировалась на каминной полке. Основу композиции составляли груша, яблоко, ананас, гроздь винограда и полдюжины пухлых слив, искусно сделанные из воска и весьма популярные в середине этого славнейшего из царствований. Каждый плод был выкрашен в оттенки, предназначенные ему Природой — яблоко щеголяло красными боками, виноградины отливали иссиня-черным, листья цвета малахита придавали композиции законченность. Урожай покоился на подставке «под черное дерево», покрытой черным бархатом, от грязи же и пыли его защищал впечатляющий стеклянный колпак, отделанный красным плюшем. Лизе всегда доставляло удовольствие смотреть на эту композицию, вот и сейчас при виде ананаса у нее невольно потекли слюнки. Два конца полки уравновешивали два розовых кувшина, расписанных по фасаду голубенькими цветиками; вокруг горлышка готическими золочеными буквами шло пояснение: «Дружеский Подарок». Эти произведения относились к более поздней эпохе, впрочем, столь же не чуждой прекрасному. Промежутки были заполнены кувшинчиками и чайными парами — внутри позолота, снаружи городской вид, по окружности — «Клактон-он-Си в Сердце Носи», или «Вечно Помни Милый Нью-Ромни». Немалое количество этой сувенирной продукции успело разбиться, но было заботливо починено с помощью клея; и вообще, по мнению знатоков, керамика от трещинки-другой в цене не теряет. Еще на каминной полке стояли портреты. С паспарту в бархатных рамках, порой украшенных ракушками, на Лизу смотрели неизвестные личности в старинной одежде, женщины в платьях с корсетами и тесными рукавами, с прямыми проборами в прямых волосах, с печатью суровости на лицах, с твердыми подбородками и узкими губами, с крохотными поросячьими глазками и в морщинах; мужчины, втиснутые в воскресные костюмы, окоченевшие в пристойных позах, каждый с длинными усами, бритыми подбородком и верхней губой и таким выражением, будто на плечах его неподъемная, хоть и незримая ноша. Были здесь и два-три дагерротипа — крохотные фигурки в полный рост, в золоченых рамках. Еще были снимки отца и матери миссис Кемп, а также помолвленных или только что обвенчанных пар — непременно дама сидит, джентльмен стоит, положив руку на спинку ее стула, или джентльмен сидит, дама стоит, положив руку ему на плечо. Снимки эти стояли на каминной полке, висели над ней и на других стенах, а также над кроватью; всякий, оказавшийся в комнате, попадал в оцепление застывших в вечной неподвижности лиц, взятых анфас.

Фоном служили выцветшие от старости обои, в особо критических местах укрепленные цветными приложениями к рождественским выпускам газет. Привлекала внимание пронизанная патриотизмом картинка, изображающая солдата, который тряс руку поверженного товарища, а другою рукой бросал вызов банде арабов. Была здесь и «Спелая вишня»[11], практически черная от старости и грязи; были два календаря, один с портретом маркиза Лорна[12], изящно одетого красавца, предмета обожания миссис Кемп с самой кончины мистера Кемпа. На втором календаре имелся портрет Королевы, сделанный к Ея юбилею и несколько потерявший в плане величия по причине усов, каковые в приступе непочтительности подрисовала углем наша Лиза.

Мебель составляли рукомойник и узкий комод, служивший также буфетом для кастрюль, сковородок и глиняных горшков, что не уместились на каминной решетке; подле кровати стояли два табурета да лампа. Больше в комнате не было ничего. Лиза все это оглядела и осталась вполне довольна; воткнула булавку в верхний угол благородного маркиза, дабы не допустить его падения, повертела фаянсовые сувениры и стала умываться. Затем оделась, поела хлеба с маслом, залпом выпила кружку холодного чаю и пошла на улицу.

Мальчишки, как всегда, играли в крикет. Лиза направилась прямо к ним.

— Я с вами.

— Валяй, Лиза! — раздалось полдюжины радостных голосов, а капитан команды добавил: — Ступай к фонарю, будешь подачи считать.

— Вот я тебе сейчас самому фонарь поставлю, — вскинулась Лиза. — Сам считай, а я буду отбивать. Иначе не играю.

— Ты и так всегда отбиваешь. Не все коту масленица, — заявил капитан, который не преминул воспользоваться своим положением и уже стоял в калитке.

— Или я буду отбивать, или играйте без меня, — отвечала Лиза.

— Эрни, так тебя и так, пусть она отбивает! — закричали двое-трое членов крикетной команды.

— Ладно, пусть. — Капитан нехотя протянул Лизе биту. — Все равно долго не продержится. — И он отобрал мяч у прежнего подающего. Сомнения этому юному джентльмену были чужды в корне.

— Мяч за полем! — раздалось с дюжину голосов, когда мяч, не коснувшись Лизиной биты, приземлился на куртки, служившие калиткой. Капитан поспешил вернуть свою очередь, однако Лиза ни за что не отдавала биту.

— Первая подача не считается! — кричала она.

— Ты не говорила, что первая не считается! — возмутился капитан.

— Говорила! Я сказала, когда мяч полетел. Про себя.

— Ладно, пусть, — повторил капитан.

И тут Лиза увидела Тома среди зрителей и, поскольку в то утро была расположена к миру в целом, окликнула:

— Привет, Том! Давай с нами! Будешь подающим, а то здесь у одного руки не оттуда растут!

— Проворонила подачу, так теперь и злишься, — буркнул парнишка.

— Ты меня из игры не исключишь, не на ту напал. А первая подача всегда не в счет, это уж правило такое.

Том подавал очень медленно и мягко, чтобы Лизе не приходилось делать лишних движений. Лиза вдобавок хорошо бегала, и скоро на ее счету было двенадцать очков. Другие игроки стали выражать недовольство.

— Да он поддается всю дорогу! Он и не хочет ее обыграть!

— Эй ты, все дело нам портишь!

— Плевать, — парировала Лиза. — У меня двенадцать очков — вам столько и не снилось. А теперь мне надоело, я сама из игры выхожу. Пошли, Том.

И они с Томом вышли из игры, а капитан наконец завладел битой. Крикет продолжался. Лиза прислонилась к стене, Том стоял напротив нее, сияющий, как новенький шиллинг.

— Слышь, Том, где прятался? Я тебя сто лет не видала.