Эле стал сниться ребенок – миловидный, тоненький. Он посылал ей долгие очереди воздушных поцелуев. И было нестерпимо смотреть, как неумело он это делает: хлопает себя ладошкой по губам, словно запихивает эти поцелуи назад, себе в рот. Они не разлетались, а ловились и утрамбовывались в его маленьком ротике. Во сне Эля понимала, что нет ничего важнее, чем научить его посылать воздушный поцелуй, сдувать с ладошки, отправлять в мир. Но малыш ее не слушался или не слышал. Казалось, он был за стеклянной стеной. Эля кричала, показывала, как надо, но ничего не помогало. Он бил себя по рту еще быстрее, еще старательнее. И от бессилия Эля вскрикивала, плакала, просыпалась, смотрела на будильник и думала, что до утра совсем немного осталось. Продержится.

Но однажды утром, неожиданно для самой себя, Эля почувствовала, что морок отступил. Болезнь ушла – без предупреждения и видимых причин. У Эли было такое чувство, словно она барахталась в болотной жиже, захлебывалась в ней и вдруг нащупала твердую почву под ногами. Нашла опору. И теперь все хорошо, и жить будет не больно. И небо будет не в алмазах, а в нормальных звездах. Но это не то «бравурное состояние духа», над которым посмеивался Виктор. Да и при чем здесь вообще Виктор? У него своя жизнь, а у нее своя. И свой ребенок. Она пробилась через сон, поняла все и ужаснулась, сколько времени потеряла даром.

Любой, самый долгий путь начинается с того, что человек заносит ногу над порогом. Наскоро перекусив, Эля вышла из дома.

* * *

В кабинет к врачу ворвалась та самая каменная баба. За ней пряталась, стараясь не дышать, чтобы не спугнуть удачу, совсем округлившаяся Надежда. Дверь от возмущенных посетителей блокировала Вера.

– Доктор, ничего не надо, полный отбой, – скомандовала Эля.

– Что не надо? – не понял обалдевший врач.

– Ничего не надо. Никакого донора не надо. Есть ребенок! Ну он же уже есть! Как же вы не можете это понять? – Эля счастливо засмеялась.

Она давно так счастливо не смеялась. А может быть, и никогда прежде.

Остальное было делом техники. Долгой, иезуитской техники с серпантином чиновничьих коридоров, где бесследно растворялись конверты с деньгами, литры французских духов и штабеля конфет. Где Эля плакала от радости по поводу синих печатей, которых надо было собрать чертову дюжину. Где на нее смотрели с презрительным удивлением и немым вопросом, зачем ей нужен ребенок, которого родила какая-то Надя, прописанная в деревне с говорящим названием – то ли Гадюкино, то ли Поплюйкино.

Но все это преодолимо. Главное, что ее малыш научится посылать воздушные поцелуи ей, своей маме. И миру заодно.

Малыш будет умело и ловко посылать поцелуи маме Эле при расставании, а потом прижиматься к ней при встрече, чтобы поздороваться всем своим теплым тельцем. И только это имеет значение.

Она назвала дочку Дунечкой, Дуняшей. А то что ей с двумя именами маяться?

Когда-то Лена была молодой. В общем-то, в этом нет ничего необычного, все, как говорится, там были. И никто не задержался. Всех утянул эскалатор жизни на вершину зрелости, а потом этот же эскалатор, словно надломившись, перегнется и потянет вниз, в преклонные годы, чтобы в конце пути сказать: «Сходи. Приехали». Лена еще находилась на пике этой жизненной горки, можно даже сказать, занимала самое удачное место – с высоты зрелости можно спокойно обозревать свою молодость и не особенно думать о старости. Когда еще она настанет! А пока все хорошо, ей около сорока, муж верный, дети умные, здоровье среднестатистическое. Словом, все хорошо, нечего Бога гневить напрасными жалобами.

Она и не гневила. Утром провожала домашних по делам, мыла за ними посуду и блаженствовала с чашечкой кофе в полном одиночестве. Одиночество ведь страшно только в больших дозах, а в малых очень даже приятно. Тут главное – соблюсти правильную пропорцию, не испортить рецепт счастливой жизни. Лена по наитию, которое называется талантом, составила для себя выверенный и точный рецепт семейного счастья: утром – кофе в одиночестве, вечером – ужин с мужем и детьми, а в перерыве можно и на работу сходить, чтобы развеяться. Только чтобы работа была спокойной и приятной. Денежный вопрос перед Леной не стоял, муж взял финансовые заботы на себя и неплохо с этим справлялся.

Лена работала корректором в крохотном издательстве, где за деньги любой графоман мог напечатать свой шедевр тиражом в пару-тройку экземпляров. Лена читала мутные тексты, удивляясь, насколько бездарными могут быть авторы, и искренне не понимала, зачем им надо такое издавать. Но они платили деньги, и Лена честно расставляла запятые и удвоенные согласные в их горемычные тексты. В свободное время она прочищала глаза и освежала душу Толстым и Чеховым, как полощет рот человек, нечаянно хлебнувший какой-то гадости.

Многие заказчики писали мемуары, разного рода воспоминания, чтобы оставить их детям и внукам. Хотя Лена сильно сомневалась, что те обрадуются такому наследству. Она читала рукопись глазами внука-подростка, которому предстоит узнать, как его героический дед монтировал электрическую подстанцию в глухом селе. Дело было, как и положено для мемуаров, в «суровые годы борьбы за социализм», то есть в годы коллективизации. Какой же колхоз без подстанции? Можно только представить, что говорили этому деду благодарные крестьяне, пока он монтировал этот агрегат. Но матерные выражения запрещены политикой издательства, поэтому все описывалось пристойно. Даже выходило, что крестьяне плакали от умиления и радовались возможности ходить по освещенным улицам и распевать революционные песни. Читать такое решительно невозможно. Мало того, что написано чудовищно нескладно, так еще и унавожено литературными штампами. Если герой встречал девушку, то обязательно с «изумрудными глазами» и «доверчивой улыбкой», сквозь которую он мог разглядеть «ряд ровных, как жемчуг, зубов». Почему-то Лене ни разу не попадались такие девушки. Может, их вместе с крестьянством в ходе коллективизации уничтожили? Лена тихо радовалась тому, что она работает не редактором, а всего лишь корректором, это сильно экономило ей нервы.

Женщины, обратившиеся в их издательство, обычно издавали свои стихи. В них обязательно были какие-то плащи и шпаги, графы и дамы треф, небрежно наброшенные на плечи шали и почему-то нефритовые ночи. Тут даже запятые было трудно расставить, потому что они ставятся по смыслу предложения, а смысл отсутствовал напрочь. Лена медленно и вдумчиво читала строки с карандашом в руках, путалась и изнемогала. Осторожно намекнула одной заказчице, что затрудняется со знаками препинания, потому что не видит структуры предложения. На что ей покровительственно, как неучу, ответили, что «это же стихи». Действительно. И как Лена это не сообразила. Она оставила все как есть, и радостная заказчица оплатила корректуру.

До конца рабочего дня оставалось совсем немного, и Лена сомневалась, браться ли за новый текст. В мыслях рождались планы на ужин. Она размышляла, стоит ли добавлять к запеченной рыбе розмарин. Но Лена – очень добросовестная сотрудница, поэтому вздохнула, решила розмарин не добавлять и придвинула к себе новые страницы. На титуле было выведено «История моей жизни», что сразу заставило Лену скривиться. У нее был хороший литературный вкус.