Он подошел к той самой, под которой она нашла брюнета. Мгновенно сменяющимися картинками перед ней пронеслось: вываливающаяся изо рта умирающего зажигалка, кровавые пузыри, застывшие глаза.

– Что это такое?! – зловещим шепотом спросил помреж, раздвинув платья и показывая рукой на пол.

– Эт-то, это, понимаете…

– Не смейте мне врать! – закричал вдруг помреж. Надежда обмерла. – Это вы курили!

Как при медленной настройке резкости, из расплывчатого тумана на нее надвинулась потерянным кадром одиноко скорчившаяся на полу затушенная сигарета.

– Я, – выдохнула Надежда, еще не успев поддаться накатившему облегчению.

– И не смейте врать! – не слышал ее помреж. – Это ваша рабочая куртка, вот, полюбуйтесь! – Он поднял с пола свернутую куртку и гневно потряс ею, показывая на закрепленную прищепкой карточку в пластике с фамилией и инициалами Надежды.

– Михал Петрович, миленький, простите меня, пожалуйста, я больше не буду, – скороговоркой пробормотала Надежда, цепляясь руками за бархат ближайшего камзола, чтобы не свалиться в обмороке.

Помреж поправил очки и пристально уставился на бледное лицо Надежды.

– Пожарная безопасность для театра – это все равно, что забота о собственном здоровье для человека, – проговорил он уже спокойным голосом. – Поднимите немедленно окурок.

Надежда упала, больно стукнувшись об пол коленками. Она нашла окурок на ощупь, потому что ослабела до тошноты и пелены перед глазами.

– Заберите свою рабочую одежду.

Кое-как встав на ноги, Надежда прижала к себе куртку.

– Идите за мной.

– А… А почему вы пришли сюда? Вы меня искали? – поинтересовалась она, обнаружив, что они идут запасными коридорами самого нижнего подземного яруса к пожарному выходу.

– Да, представьте себе, именно вас.

– А почему мы идем к этому выходу, он же заперт?

– Потому что и у главного входа в театр, и у служебного вас ждут те самые мужчины, которые в очередной раз вывалили в моем кабинете ослиные испражнения.

– Лошадиные, – автоматически поправила Надежда. – А почему…

– Замолчите и делайте, что я скажу. Я сейчас выйду первым, подгоню свою машину, а вы закроете дверь на два оборота и быстро проберетесь на заднее сиденье.

– А…

– Молча! – повысил голос помреж.

Надежда так устала, что перестала что-либо понимать. В накатившем безразличии она видела себя словно со стороны: вот медленно, как будто обкурившись травки, она проделывает два оборота старым тяжелым ключом, вот, еле двигая непослушными ногами, она тащится к подъехавшему «Москвичу», вот пытается открыть дверцу и не может, а когда та наконец открывается, заползает в машину, как в нору – на четвереньках, а потом ложится на спину.

Помреж первым делом забрал у нее ключ от пожарного выхода. Потом в нескольких словах объяснил, куда они едут. Надежда хотела удивиться, но от слабости не смогла: они ехали к нему домой.

– Меня… меня укачало, – сказала она через несколько минут и добавила, подумав: – Наверное…

– Уберите ноги с сиденья, сядьте к окну и откройте его! – Он заметил, что руль испачкан, удивленно разглядел свою правую ладонь. Включил свет. – Странно, кровь… Ну вот, я из-за вас, вероятно, порезался.

– А может, мне лучше выйти тут? – неуверенно предложила Надежда, вдруг поняв, что ее увозят все дальше и дальше от театра, а мертвый брюнет еще не спрятан настолько надежно, чтобы не быть обнаруженным собакой.

Помреж промолчал, тормозить он и не думал, поэтому, когда Надежда опустила стекло, в лицо ей холодной сильной ладонью наотмашь ударил ночной ветер.

Костя Вольский в школе был, а на урок ОБЖ не остался.

– Он вас боится, как своего ночного кошмара, – предложил версию Скворец. – Знаете, некоторые люди всю жизнь избегают тех, кто был свидетелем их унижения. А уж если кто унизил принародно!..

– Вы считаете, что я унизила Костю? – стараясь изобразить искреннее недоумение на лице, спросила Ева.

Класс загудел.

– Хорошо, давайте по порядку. Кто считает, что своим поведением в школьном дворе я унизила находившегося на крыше Костю Вольского, поднимите руки.

Почти полкласса.

– Спасибо, – сказала Ева, улыбаясь. – А теперь те, кто считает, что я сделала это правильно.

Три человека опустили руки. Интересно.

– Вы, трое, которые не считают мое поведение правильным, пожалуйста, пройдите за эти свободные парты.

– Зачем это? – подозрительно поинтересовалась полная девочка с волосами, затянутыми в тугие стоячие косички.

– Вы будете оппозицией.

Пошептавшись, тройка пересела.

– Спасибо. Итак, у нас пятнадцать минут. Мы рассматриваем экстремальную ситуацию, когда рядом с вами знакомый вам или совершенно незнакомый, но оказавшийся рядом настолько, чтобы задеть, человек пытается громко шантажировать окружающих, угрожая самоубийством. Ваши действия? – Ева расчертила доску таблицей.

Человек пять из класса решили в такой ситуации наблюдать со стороны и ни во что не вмешиваться. Еще двое сказали, что останутся только потому, что всегда носят с собой фотоаппараты и снимают экстремальные случаи. Шестеро – четыре девочки и два мальчика – сразу бы ушли подальше и постарались забыть этот спектакль. Четыре человека были уверены, что Костю надо было немедленно спасать любыми способами, применяя силу, пожарные машины и вертолеты. Одиннадцать учеников почти единодушно заявили, что человек волен делать что ему угодно, и если своими требованиями он не угрожает чьей-то жизни, то их надо выполнить, чтобы те, к кому были обращены эти требования, не «потеряли лицо». Следующая тройка предложила такой вариант происходящего: как только Костя начал «гнать волну», все должны были вместо «тупого базара» разойтись подальше, чтобы не находиться в поле его видимости, и от скуки, оставшись один, он бы наконец слез с крыши сам. Тройка оппозиции, выбрав «тугие косички» своим глашатаем, сообщила, что своим поведением Ева Николаевна провоцировала несчастье, особенно когда заявила про несовместимость цветов галстука и рубашки. Костя мог уловить иронию, и у него не осталось бы выбора.

Таблица заполнилась.

– Подведем итоги, – предложила Ева. – Тридцать два процента учеников вашего класса считают, что в предложенной для рассмотрения ситуации мое поведение оправдано. Еще восемь процентов согласны с этим с некоторыми оговорками. Двадцать пять процентов считают, что я вела себя неправильно, тринадцать процентов категорически осуждают мое поведение. Двенадцать уверены, что человека нужно оставить в полной изоляции, и девять – что он волен покончить с собой, как только ему этого захочется.

– Вы хорошо считаете, – пробубнил в тишине Коля Фетисов, – но делаете не всегда правильное округление по десятым.