По дороге в Хитцинг мне попалась особа, прикованная к позорному столбу. На шее у нее болталась картонка с надписью, объяснявшей характер преступления: связь с лицом славянской расы. Из-за того что женщина была обрита наголо, я издали принял ее за мужчину. Вокруг скопилась кучка прохожих, которые сыпали оскорблениями, а вновь подошедший парень прочел надпись вслух и плюнул женщине в лицо. Картонка, видимо, была закреплена таким образом, чтобы не дать преступнице опустить голову и тем самым отстраниться если не от плевков, то хотя бы от потока сквернословия.

Чувство неловкости гнало меня вперед; ноги с каждым шагом наливались тяжестью и липли к земле; я даже стал приволакивать одну ногу. Оказавшись на безопасном расстоянии от этой сцены, я попытался завязать спор с собой прежним, с мальчишкой, и выплеснуть на него все, что забирало надо мной власть, но битва с самого начала была на три четверти проиграна.

Оставшаяся повестка так и не дошла до адресата. Причиной послужило то, что я, еще не добравшись до Пенцинга, столкнулся с группой своих ровесников, одетых по последней английской моде и отпустивших волосы не то что до мочек ушей, а до подбородка; парни прямо на улице отплясывали под американский джаз. Эти модники – такие называли себя «дети свинга»[38] – на самом деле даже не танцевали, ведь танец требует определенного достоинства и умения. Но эти разбились на пары-тройки и прыгали без всякой очередности вокруг единственной девчонки, бесцеремонно отпихивая друг друга. Подскакивали не хуже кроликов, били в ладоши и даже терлись задницами! Один такой молодчик, зажав в зубах две сигареты разом и не выпуская из рук бутылку спиртного, с запрокинутой головой ползал на коленях. Другие складывались буквально пополам и, свесив руки, судорожно дергали лопатками. И ведь это были не какие-нибудь припадочные, нет: они просто отдавались так называемому танцу!

Тут на меня накатило такое чувство, что мы скоро потеряем все. На самом-то деле, чтобы это понять, достаточно было обвести глазами разрушенные улицы. До меня впервые дошло, что война будет проиграна, а вместе с ней моральные устои, дисциплина, красота и стремление к человеческому совершенству, за которые мы сражались. В мире происходили перемены, я это чувствовал, причем перемены отнюдь не к лучшему. Но что самое неприятное, то же происходило и во мне. Я предал Адольфа Гитлера, которого боготворил. Идти домой было невмоготу. Бесцельно мотаясь по городу, я слушал окраинные бомбежки, похожие на ностальгический треск далеких фейерверков и переполнявшие меня неизбывной тоской.

Мать ждала меня, уткнувшись носом в окно; не успел я войти во двор, как она бросилась мне навстречу и крепко обняла. Истекший год не прошел для нее бесследно: каштановые волосы прядь за прядью отвоевывала седина, губы растрескались, под глазами пролегли темные круги, придававшие ей обреченный вид. Пока мы стояли обнявшись, я опустил подбородок ей на макушку и уперся взглядом в затуманенное дыханием оконное стекло; все невысказанное отходило – медленно, но верно – на второй план.

Передо мной встал вопрос: не признаться ли прямо сейчас, что я все вызнал про Эльзу? Вообще говоря, сама Эльза была против – считала, мать будет терзаться от страха за меня, притом что ей и без того хватало тревог. Я, с одной стороны, не сомневался, что муттер в случае чего возьмет на себя всю ответственность за укрывательство, но боялся, как бы она, узнав о моем открытии, не переправила Эльзу куда-нибудь подальше от меня. А с другой стороны, разговор начистоту мог ослабить напряженность, что, вероятно, позволило бы мне видеться с Эльзой почаще. Я не находил себе места, когда днями напролет мог лишь на ходу поскрести по фанерной стенке или просунуть под щит нацарапанную детским почерком записку с нашими традиционными приветствиями: «Ну здравствуй», «Добрый день», «Жива, пленница?» Эти бумажки она тут же прятала, чтобы при случае вернуть мне, пока их не нашла моя мать.

Наутро я вскочил чуть свет с благими намерениями, но непредвиденные обстоятельства удержали меня от разговора с матерью. Заслышав мои шаги, Пиммихен пробормотала, что ей нездоровится. Я думал, она просто хочет, чтобы ей, как некогда делал Пимбо, подали завтрак в постель, вошел и, раздернув шторы, заметил у нее в глазах огонек, подтверждавший мою правоту. Для нашего дома эта осенняя пора оказалась хуже зимы, потому как мы еще не загружали в печки уголь, а в воздухе уже было холодно, но еще не настолько, чтобы протапливать комнаты.

Вот тогда-то я и увидел из окна знак «О5», намалеванный на стене дома напротив, как будто специально для меня, отдернувшего шторы. Но я тут же отмахнулся от этой мысли, потому что отодвигать шторы не входило в мои обязанности. Спальня Пиммихен была на той же стороне, что и чердачный закуток Эльзы, а потому эта надпись воспринималась как угроза в первую очередь Эльзе, а вместе с нею и всем домочадцам. С буквы «О» начиналось слово «Oesterreich» – так писалось название нашей страны девять столетий тому назад, а следующей буквой в том же слове шла «е» – пятая буква алфавита, вот и получалось O5. В современную эпоху буквы «О» и «e» слились в одну, и название страны стало писаться «Österreich». Это был кодовый знак австрийского Сопротивления; он мелькал на политических плакатах и на стенах административных зданий по всему городу. Я не мог отвести глаз. Наши соседи, герр и фрау Булгари, тоже застыли у окна и с подозрением глядели в нашу сторону. Я не сомневался: они что-то пронюхали. Неужели Эльза по неосторожности распрямилась у оконца? Или же они следили за моей матерью? Или заподозрили неладное из-за моего отца и его долгих отлучек? А может, все мои опасения были каким-то образом стянуты в один узел? Что все это значило?

Мои тревоги только укрепились, когда мать вышла во двор, чтобы получше разглядеть надпись, и сразу прибежала обратно. Тот же знак стоял и на нашем доме – вот на что неотрывно глазели герр и фрау Булгари. Маме виделось в этом скорее обвинение, чем публичное заявление, поскольку на других домах такого знака не было. Не теряя времени, я побежал в подвал, где хранилась последняя банка «желтого шёнбруннера». Чтобы добраться до самой краски, нужно было удалить пленку; капля, вылитая для пробы на газетный лист, растеклась блаженно-наивным солнышком с детского рисунка. Мы с матерью поочередно наносили один слой краски за другим, но желтый колер не мог полностью скрыть черной метки, которая, несмотря ни на что, была видна невооруженным глазом.