от островка из асфальта, где я стоял. Я уже был посреди улицы, когда сзади услышал визг автомобильных шин и одновременно почувствовал болезненный удар в спину, который отбросил меня на противоположную сторону — лицом в лужу то ли вчерашнего пива, то ли сегодняшней мочи. Я непонимающе начал приподниматься. Одновременно со мной торопливо поднимался с асфальта какой-то бомж, сбивший меня с проезжей части дороги на тротуар. Вскочив на ноги, он стремительно побежал в сторону улицы Правды. Периферическим зрением одновременно с бомжем я заметил проехавший на сумасшедшей скорости какой-то грязный «жигуль» неопределенного цвета, с заляпанными грязью номерами. До меня начало доходить, что я был чуть не сбит этой колымагой. Получается, что пьяный бомж споткнувшись об меня, спас мне жизнь. Только у меня могут случаться такие нелепости. Сволочь на «жигулях» умчалась по Ленинградке, даже не притормозив, а я начал медленно подниматься с асфальта, потирая ушибленный бок и размазывая кровь вместе с грязью по лицу. От меня несло мочой и пивом, и выглядел я, как типичный утренний бездомный завсегдатай московских подземных переходов. Слава богу, дом рядом.

Я встал и медленно — тело болело при каждом движении — повернул за угол в свой двор, чем-то напоминающий питерские колодцы, только побольше. Набрал код на двери подъезда — замок согласно щелкнул. Но когда я попытался открыть дверь, она не поддалась. Изнутри что-то подпирало ее. Я толкнул посильней, заглянул в образовавшийся зазор и увидел часть ноги, обутой в сандалию.

— Твою мать… — в сердцах ругнулся я.

Надавил на дверь посильнее, чтоб протиснуться в образовавшийся проем. В ответ послышалось нечленораздельное мычание:

— Бл…Еб, ты… чоо-о…

Я протиснулся, игнорируя этот содержательный стон и злясь еще больше. Переступив через лежащее тело, я посмотрел на одутловатое кирпично-сизое лицо, которое с трудом можно было назвать человеческим. Мой сосед сверху, Толик. Когда-то в нашем здании были коммуналки, потом их расселили, и этажом выше осталась последняя коммунальная квартира, в которой и проживал сосед. Регулярно его находили пьяным то в саду, то в подъезде, то в лифте. Как он выживал после всего этого, я не знаю, наверное, у алкашей есть свой могущественный ангел-хранитель, но в этот день, когда я увидел его, к всегдашним моим чувствам злости и омерзения, прибавилось чувство испуга. Испуга от того, что в этом человеческом ошметке я вдруг увидел свое отражение! Таким, каким могу стать. Меня аж передернуло, и я торопливо зашел в лифт под монотонное нечленораздельное мычание.

Дверь нашей квартиры была приоткрыта — видимо, Ольга услышала писк домофона и отперла ее, чтобы я не звонил и не беспокоил ребенка. Я вошел домой, тихо закрыв за собой дверь. Длинный коридор квартиры сталинской планировки упирался в нашу закрытую комнату. Посередине коридора, по левую сторону, располагался зал, а сразу справа от входной двери была кухня. Там, за столом, и сидела Ольга с заваренным на двоих дымящимся в турке кофе. Круги под ее глазами говорили о бессонной ночи.

Она смотрела на меня в упор, как бы пытаясь понять, что за новый человек прячется под знакомой ей внешностью.

— … Привет… — только и смог сказать я, застыв в кухонном проеме. Потом, помедлив, оглянувшись, тупо спросил. — Кофе, это мне? …

Она молча кивнула, одновременно здороваясь, соглашаясь с утверждением, что кофе мой, и приглашая присесть.

Я неловко вошел на кухню, словно гость, потом вспомнил, как я выгляжу, чем, должно быть, пропитана моя куртка, и как я воняю. Дернулся и снова выпрямился, так и не присев.

— Это меня бомж столкнул в грязь … — и вдруг с ужасом подумал, что выгляжу я в глазах жены ничуть не лучше того бомжа, с размазанными по лицу кроваво-грязными потеками, смердящий и, наверное, уже не так сильно любимый. — На меня прямо у дома чуть машина не наехала, и если бы не этот бомж… наверно, он спас мне жизнь… — я прекрасно понимал, как все это нелепо звучит…

Ольга, не отвечая, внимательно смотрела на меня. Я безвольно пожал плечами, взял со стола чашку и пригубил обжигающе-горький кофе. Потом достал из пачки сигарету, прикурил, затянулся и с шумом выдохнул мутную струю дыма.

— Зачем ты так с нами, Андрюша? — почти прошептала Ольга, и слеза медленно скатилась по ее щеке. — Что же с тобой происходит? …

Я медлил с ответом. Потом поднял голову, посмотрел на нее — в глазах боль, еле сдерживается, чтобы не заплакать.

— Не знаю. Что-то мне плохо, Оль. Погано как-то от всего. И от себя в первую очередь…

И вдруг мне открылась одна истина. Я не знаю, что со мной происходит, но я больше не должен мучить любимых мною людей! Я не хочу, чтобы мой ребенок боялся меня, а потом тихо ненавидел!

— Оль, послушай меня. Все это говно должно прекратиться. Мы поживем отдельно. Я съеду куда-нибудь… Это единственный вариант…, — слезы скатывались по ее щекам, — Я разберусь с собой… и, если ты еще не будешь против, мы снова будем жить вместе — ты, я и наш мальчик…

Я выпалил это, понимая, что второй раз повторить то же самое будет не в моих силах.

Ответом мне был только тяжелый вздох. Если б я знал через что нам придется пройти, чтобы вновь воссоединиться, как бы я поступил — не знаю! Знаю одно, что у Господа очень странное чувство юмора. Вот это я знаю точно!

2

В сорокалитровом аквариуме шумно булькали поднимающиеся на поверхность пузыри воздуха. Между пузырями, вырывающимися из головы гуттаперчевого водолаза, выстаивающего свою бессмысленную вахту среди бело-красно-зеленых камней, лениво плавал непропорционально большой для этого аквариума жирный сом.

В третьем часу ночи в ординаторской реанимационного отделения № 18 Боткинской больницы города Москвы, было двое неспящих. Первый — это большой потревоженный ярким светом сом, плывущий вдоль передней стенки аквариума, то в одну, то в другую сторону; второй — реаниматолог Алексей Христофорович, пишущий историю болезни очередного поступившего из хирургии пациента и бросающего иногда, в перерывах между письмом, отсутствующий взгляд на водоплавающего собрата по несчастью.

Господи, неужели о такой работе можно было мечтать?! Он внутренне усмехнулся. А ведь когда-то было! Работа врача — все его друзья только и говорят о том, какая у него хорошая и нужная профессия. Он уже перестал переубеждать их. Он уже устал объяснять, что в этой профессии самое чистое — это белый халат, а все остальное — физиологические выделения, причем не всегда из типичных мест и в типичном сочетании. «И на хрен мне это