Тирасполь

Паровоз, тащивший за собой несколько классных желтых и синих вагонов, медленно заползал на станцию, выпуская из трубы клубы черного дыма. И словно сказочный дракон разразился пронзительным свистом, выпустив густую струю пара.

Пары и сцепки громко лязгнули, поезд застыл на месте — конечная станция для вновь назначенного командующего Румынским фронтом генерала от инфантерии Деникина.

Встречающие на перроне молодые генералы непроизвольно подтянулись, хотя оба прекрасно понимали, что встреча происходит не по уставу, но приказы для того и существуют, чтобы их выполняли.

Дверь второго тамбура головного вагона раскрылась, и на перрон выпорхнул адъютант, на плече которого, словно птица крылом, качнулись золотые аксельбанты. И следом, степенно, спустился сам Антон Иванович — генералы дружно сделали ему шаг навстречу.

— Командующий 2-м ударным корпусом генерал-лейтенант Витковский, ваше высокопревосходительство!

— Командующий 1-м армейским корпусом генерал-майор Слащев, ваше высокопревосходительство!

Яков Александрович четко, словно в свои славные гвардейские времена, когда он командовал лейб-гвардии Московским полком, четко отдал воинское приветствие командующему фронтом, бросив прямую ладонь к краешку козырька фуражки.

— Генерал-лейтенант!

Нехотя, как-то сквозь зубы негромко бросил Деникин, задрав бородку. Слащев застыл в недоумении, а Витковский непроизвольно сделал шаг вперед и громко выпалил:

— Я…

— Да не вы, любезный Владимир Константинович, — улыбнулся Деникин, но глаза его оставались строгими. — Я хотел поправить Якова Александровича — с сего дня он произведен его величеством в чин генерал-лейтенанта. Приказ я сегодня вручу.

— Служу России! — громко произнес Слащев, согласно новому уставу, и добавил звенящим от радостного волнения голосом: — Спасибо вам от всего сердца, Антон Иванович.

— Вам за Бендерскую победу, Владимир Константинович, государь выражает свое благоволение.

— Служу России! — громко отозвался несколько разочарованным голосом Витковский. Видно, комкор 2-го ударного рассчитывал на нечто более весомое, чем простая благодарность монарха.

— Разрешите вам представить, господа, вновь назначенного командующего 1-м ударным корпусом генерал-лейтенанта Владимира Зеноновича Май-Маевского…

Слащев не верил собственным глазам, испытывая острое желание протереть их. Искоса глянул на генерала Витковского — тот сам пребывал в состоянии полного изумления, потеряв, судя по всему, дар речи и растерянно хлопая ресницами.

И было от чего — ибо тот человек, повернувшийся к ним сейчас спиною, которого они узрели перед собою, ни при каком раскладе не мог быть назначен командиром корпуса. Даже в это сумасшедшее время.

«Все, хана, пропьет всех!»

Обреченно вздохнул Слащев, с нарастающей в горле горечью понимая, что все его надежды разбились тысячью осколков. И старое не просто сохранилось при новом монархе, оно вновь начинает навязывать всем свои отжившие порядки!

Май-Маевского, бывшего командующего Добровольческим корпусом, созданного из «цветных» соединений, летом прошлого года назначенного и командующим всей Добровольческой армией, генералы знали слишком хорошо, да и вообще все служившие во ВСЮР. К полководческому таланту, знаниям и умениям этого пожилого, старше их всех, даже самого Деникина, генерала, недавно перешагнувшего за пятидесятилетний рубеж, претензий не имелось. Еще два года назад все восхищались славными победами Май-Маевского, и находиться ему на месте главнокомандующего, если бы не одно обстоятельство, весьма прискорбное для всякого русского человека.

Владимир Зенонович был не просто пьющим человеком, этим в стране родных берез и осин никого не удивишь, хуже — генерал часто уходил в глубокие запои, теряя человеческий облик.

И этой его слабостью, вернее, жутким пороком, пользовались все, кто имел на него хоть какое-то влияние. В том числе и всякие проходимцы и авантюристы, один из которых, адъютант его превосходительства штабс-капитан Макаров оказался красным агентом.

Именно большие потери, понесенные «цветными» дивизиями в период прошлогоднего летнего наступления, связывали со шпионской деятельностью сего адъютанта, сбежавшего от расплаты из тюрьмы в Крыму прямо в горы, где владычествовали партизаны.

Сам Май-Маевский так и не вышел из запоя и осенью прошлого года был отрешен от командования и отправлен в домик в Крыму. Последний раз, когда его видел Слащев весною, генерал превратился в полную развалину — рыхлый, с испитым землистым лицом, хриплым от перепоя голосом, нетвердой походкой и огромными мешками под глазами. А ниже их висел потертым баклажаном сизый от постоянных возлияний нос…

— Здравствуйте, Яков Владимирович, рад вас видеть!

Слащев снова захотел себя ущипнуть как можно больнее, не веря собственным глазам. Май-Маевский будто десять лет жизни, причем самых плохих, скинул.

Бодр, свеж, румян — куда пропали следы, как казалось, вплавленные навечно в его лицо, многодневных запоев. Даже цвет носа стал нормальным, и вроде в размерах уменьшился. А глаза светятся молодым блеском, задорным, боевитым.

И алкогольного перегара, да что там его, даже легкого запашка Слащев уловить не мог, хотя принюхивался, только терпкий аромат французского одеколона.

Чудеса, да и только!

— Что с вами, Яков Владимирович? — спросил Май-Маевский, крепко пожимая машинально протянутую ему ладонь. И усмехнулся краешками полных губ, давая понять, что знает истинную причину удивления. — Вы меня узнаете с трудом?

— Вы совершенно неузнаваемы, Владимир Зенонович! — пересохшими от волнения губами произнес Слащев, разглядывая полную, но энергичную фигуру бывшего командарма в корниловской форме и с черно-красной фуражкой на голове.

«Ну, ежели он пить бросил и в запой больше не уйдет, то наворотит дел! Ведь корниловцы его боготворят, он с ними хоть до Бухареста дойдет, тем более до него ближе, чем до Тулы, а румыны не большевики. С последними драться намного хуже!»

Яков Александрович тяжело вздохнул. Ответ напрашивался само собою — ведь коммунисты те же русские…

Черное море

— Жестокая тряска, от которой не только зубы крошатся, но и ноги-руки ломает как спички, ибо швыряет внутри, как в шторм, и так, что палуба под ногами уходит, голова в потолок постоянно ударяется. Калеками в каждой атаке от нее становятся. Оттого и «морская болезнь» свирепствует. Один раз англичане попытались солдат в танках перевезти, так за полчаса они все «затравили», угорели и плашмя на земле лежали чуть ли не три часа — какая уж там атака?!

Из добровольцев, а ими поначалу англичане танковые части комплектовали, каждого десятого до первого боя списывали из-за травм, или сами уходили, убоявшись. А в бою еще хуже — пушки и пулеметы стреляют постоянно, дым такой стоит, что ничего не видно, глаза разъедает. От него иной раз и до смерти угорают…