Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Пришел, волоча ноги, бледный и заморенный Виктор.
— Похож, — сказал он Ивану, здороваясь. — Как две капли.
Он поставил на пол сумки. Потом из одной вытащил бутылку водки и несколько бутылок минеральной воды. И быстро сунул их в холодильник.
— Я тебя просила? — начала Эльза. — Я тебя просила раз в жизни что-то сделать для дома…
— Погоди, кисочка, — сказал Виктор, — не сердись! Я такое зрелище сейчас видел, ты не представляешь.
— Масло купил?
— Купил, купил, сейчас достану. Понимаешь, обезьяна под троллейбус попала. Вы можете себе такое представить?
Он шарил глазами по Ивану, будто рассказывал только ему.
— Какая обезьяна? — испугалась Ниночка. Казалось бы, в городе сотни обезьян, да и не знала она, что Джон сбежал. — Черная? Большая?
— Я ее уже мертвую видел. Громадная, — сказал Виктор. — На месте, одним ударом! Это же не чаще, чем драка двух львов на улице Горького, можно подсчитать вероятность. Из зоопарка, наверное, сбежала.
— Его Джоном звали, — сказала Ниночка. — Это он, правда?
Она взяла Ивана за руку. Тот кивнул.
— Что? — спросил Виктор. — Ваша обезьяна, из института? Ну тем более за это надо выпить. И срочно. Вечная ей память. Наверное, в валюте за нес платили?
— Это какая наша? — удивилась Эльза. — Из вивария?
— Да.
— Искусственная или настоящая?
— Настоящая, — сказала Ниночка зло. — Самая настоящая.
— Шимпанзе-самоубийца! — расхохотался Виктор.
Ниночка увела Ивана в комнату.
— Ты расстроен за Ржевского? — тихо спросила она.
— Ему сейчас плохо.
— Но это же случайность.
— Случайность.
За столом царили улыбки и благодушие. Правда, Иван не пил, совсем не пил, и все согласились, что правильно, молодому человеку лучше не пить.
Виктор быстро захмелел. Последние годы ему достаточно было для этого двух-трех рюмок, а тут он, пользуясь тем, что внимание Эльзы приковано к гостю, опрокинул их штук пять. И сразу стал агрессивен.
Ниночка не любила своего отца в таком состоянии — как будто в нем таился другой человек, совсем не такой деликатный и мягкий, как обычно, человек злой, завистливый и скрывающий свою зависть за умением резать правду-матку.
— Мы с отцом твоим, Ваня, — сказал Виктор, — были друзьями. Веришь?
Иван кивнул. Виктор был близок к истине.
— И остались бы, если бы не бабы и не его карьеризм. Он стремился вверх любой ценой. Ради славы готов был убить. А я… Я не мог наступать на людей.
Эльза пошла за печеной картошкой, загремела крышкой духовки. Виктор наклонился к Ивану и сказал:
— Я ему завидовал. Всегда. И был не прав. Теперь я ему не завидую, понимаешь? Он довел себя до трагедии одиночества. И ты — его расплата.
Иван послушно кивал, как истукан. Щеки его покраснели. Ниночка не знала, как его увести.
— Ржевский будет беспокоиться, — сказала она.
— Я оставил ему этот телефон, — сказал Иван, не двигаясь. Он внимательно смотрел на Виктора, будто приглашая его продолжать.
Эльза принесла блюдо с печеной картошкой. Хрусталинки соли блестели на серой кожуре. Она грохнула блюдом о стол.
Виктор поднялся, подошел к Ивану, наклонившись, обнял его за плечи.
— Ты мне неприятен, — громко сказал он. — Но это не ты, а он, понимаешь?
— Папа!
— Молчи. Он, может, сам не понимает, он меня ограбил, а через столько лет опять явился. Тебе Эльзы мало? Тебе Лизетты мало? Ты за мою Ниночку взялся? Не дам! Не дам, понимаешь? Ничего тебе не дал и не дам!
— Молчи! — закричала Эльза.
Ниночка вскочила.
— Пошли отсюда, Иван!
Эльза плакала. Виктор поплелся за ними в прихожую.
— Ты не понимай меня в прямом смысле, — бормотал он.
К счастью, они быстро поймали такси.
В институте Иван сразу лег. Ему было плохо.
Четкий кошмар пришел той ночью к Ивану. Из тех кошмаров, что не оставляли не освещенными ни одного уголка памяти Сергея Ржевского, заставляя Ивана знать о нем больше, чем сам Сергей.
Он вошел в комнату в бараке, кипя злостью и обидой, а Лиза, еще ничего не подозревая, бросилась к нему, обняла длинными тонкими руками мокрый от дождя пиджак, быстро и тепло поцеловала мягкими податливыми губами, стала стаскивать пиджак, приговаривая: «Ну, снимай же, ты чего сопротивляешься? Я сейчас же его проглажу». Потом с пиджаком в руке замерла: «Что-то случилось? На работе? У тебя неприятности?» Она говорила таким виноватым голосом, будто неприятности на работе бывали только из-за нее. Он смотрел, понимая, что она ни в чем не виновата, но все — и ее близорукий взгляд, и дрогнувшая нижняя губа, и даже движение ее рук, чтобы отвести в сторону прядь волос, отросших и забранных сзади резинкой, — не вызывало обычного умиления.
— Я не хочу есть, — сказал он, проходя в комнату из маленькой прихожей
— метр на два, но тут же подался назад — совсем забыл, что Катя болела третий день, даже не спросил о ней, но это лишь усилило раздражение.
Они стояли в прихожей совсем близко, но не касаясь друг друга. Краем глаза Сергей видел, что на столе под лампой стоит тарелка, рядом хлеб и масло.
Так они и стояли в прихожей. И не могли никуда уйти. Иван догадался, что в этой неподвижности и таится кошмарность сна. И пока разговор не завершится, они не двинутся из тесной прихожей.
— Расскажи, что случилось?
— Ты мне не сможешь помочь.
— Но я хоть выслушаю. Раньше ты мне все рассказывал.
— Меня не зачисляют в аспирантуру.
— Не может быть!
— Ничего, — сказал Сергей. — Пойду в школу, буду преподавать биологию…
— Почему не берут? Ты же лучше всех. И твой диплом печатать взяли.
Сережа молчал и думал, что у Лизы скошенный лоб и слишком широкие скулы.
— Это из-за меня? — прошептала Лиза. — Ну скажи, скажи.
— Я сам во всем виноват. Сам. Понимаешь, только сам. Не надо нам было встречаться, — сказал он наконец.
А в прихожей — метр на два — тесно и душно, кружится голова, и Иван знает, что сейчас Лиза задохнется. У Лизы плохое сердце, она совсем больная, здесь, в тамбуре, ей не хватит воздуха, и она умрет. Тогда все кончится, его возьмут в аспирантуру, только надо еще потерпеть… и потом станет легче.