Чаще всего это были неприлично обросшие студенты в роговых очках, причем их знаки внимания производили на Амани Коро самое гнетущее впечатление. Иногда они приводили под руки какого-ни будь древнего профессора, который, держась за стену, дрожащим голосом просил взять его в поход, гарантируя свою необыкновенную физическую выносливость.

О каждом из этих людей Оливье был самого высокого мнения и рекомендовал их в качестве незаменимых участников предприятия. Наш заметный невооруженным глазом скептицизм приводил его в отчаяние.

– Почему же... э-э-э... вы обидели Эжена и Гийома? Они были моими лучшими студентами... Они уже одиннадцать лет работают над потрясающей темой... Знают историю Судана как свои пять пальцев, и даже лучше! Ну, зачем же вы, Алексей, спросили у них: «Как часто у вас случаются припадки вроде этого?»

– Оливье, это неподходящие люди, – вкрадчиво говорил я, подливая ему вина. – Они угробят нам все дело. Один из них разваливается на куски у нас на глазах под грузом прожитых лет, второй никак не выйдет из пубертатного периода и озабочен не историей Мали, а коленками нашей уважаемой Амани Коро... – На этом месте Амани обычно фыркала и свирепо посверкивала из-за стекол очков черными глазами. – Если в нашем походе кто-нибудь умрет или, хуже того, родится, у нас будут серьезные трудности.

Оливье обижался, горестно кивал головой, обещал «вежливо отказаться» от помощи своих лучших студентов и их прадедушки, но на следующий день по его рекомендации ко мне приходили новые уникумы.

В один из таких дней, когда мы завершали материальные приготовления к поездке, а бюрократические формальности были уже закончены, ко мне поступил очередной звонок «по протекции Лабесса». Звонивший отрекомендовался профессором Жан-Мари Брезе и отрывистым голосом предложил встретиться. Я, честно говоря, к этому времени уже потерял веру в адекватность представителей ученого мира и ожидал увидеть перед собой очередного старикана с безумным взглядом и лихорадочно красными щеками. Но в устричном ресторане на углу площади Опера и бульвара Капуцинов меня ждал коротко стриженный мужчина в дорогом костюме, галстуке и сверкающих ботинках. Чем-то родным, московским, корпоративным повеяло на меня от этого человека, и Жан-Мари мне сразу понравился. Следует с самого начала заметить, что за время встречи он ни разу не улыбнулся.

– Добрый день, господин Санаев. – Он привстал и сухо пожал мне руку, откладывая газету. – Профессор Брезе.

– Enchante´, профессор. Слушаю вас, – ответил я тем же деловым тоном, чем явно вызвал расположение Жана-Мари, не привыкшего к многословию.

– Мне бы хотелось услышать о целях, планах, сроках и составе планируемой вами экспедиции в Мали, господин Санаев, – продолжил Брезе. – Я готовлю к публикации книгу и уже несколько лет планирую поездку в этот и другие районы Западной Африки, чтобы получить дополнительные практические материалы. Я бы хотел, если мы договоримся, присоединиться к возглавляемой вами исследовательской группе.

Таких людей я просто обожаю. Есть и другие представители науки. Вот образ типичного ученого: как известно, это расхлябанный, несобранный человек, вечно витающий в параллельных мирах творческого поиска и брезгующий порядком в собственной земной жизни. Его письменный стол завален книгами; книги лежат на кухонном столе, служа подставками для горячих сковородок; они громоздятся высоченными штабелями возле его кровати, вынуждая его жену либо развестись, либо разделить профессию с супругом.

При этом такой ученый считает себя выше бытовых проблем и потому оказывается бессилен, несостоятелен в случае закупки продуктов, проведения ремонта в собственной квартире или оплаты коммунальных платежей. Его внешность жестоко страдает от недостатка ухода за ней: рубашка уже давно вытерлась и лишилась своего первоначального цвета; лицо заросло щетиной, и только толстые линзы очков помогают идентифицировать на этом лице глаза; прическа потеряла форму много лет назад, и ее уже не восстановить. Даже в собственном научном учреждении он не ударит палец о палец, чтобы разобраться с бухгалтерией или отделом кадров. Он никогда не знает порядка проведения необходимых процедур и не является вовремя на деловые совещания или ученые советы. А так как во всем институте обычно на сотню ученых приходится два-три здравомыслящих лаборанта или секретаря, то жизнь такого учреждения превращается в полный бедлам.

Но существуют в ученой среде настоящие самородки. Они умеют и завязывать галстук, и носить его, а ботинки у них вычищены до блеска. Они точно знают свое расписание и встают с постели не в час дня, как абсолютное большинство их коллег, а в восемь утра, и кофе уже ждет их на столе. Они точно знают, чего хотят, и содержат как дом, так и рабочий кабинет в безукоризненном порядке. Это менеджеры от науки, и растят они таких же студентов-менеджеров, которым и предстоит двигать мировую науку вперед и вверх.

Жан-Мари Брезе – именно такой человек. Он был одним из крупнейших биологов страны и возглавлял лабораторию какого-то сверхсекретного военного института на окраине Парижа. Говорить о своей работе он по естественным причинам не мог, поэтому все разговоры о биологии сводил к обсуждению главной страсти своей жизни – палеоботаники, изучающей древнейшие растения.

Произнеся в первый раз этот термин, Жан-Мари испытующе посмотрел на меня, опасаясь увидеть в моих глазах научное невежество. Но палеоботаника в нашей стране развита сравнительно неплохо, и в силу своих лингвистических познаний я неоднократно анализировал результаты исследования следов ископа емых растений. Для исторического языкознания, составляющего сферу моих научных интересов, эти данные просто необходимы. К примеру, сравнение множества славянских языков показывает, что в языке их предков присутствовало слово «береза». Следовательно, казалось бы, стоит очертить территорию, на которой растет береза, и где-то здесь искать славянскую прародину. Но впоследствии выяснилось, что в древности, в первые века новой эры, ареал распространения березы был совсем другим. И обнаружить это можно, только изучив остатки ископаемых растений в почве и каменных отложениях. Это и есть палеоботаника, которая помогает с большой точностью оценить историю человечества и открыть множество растений, о которых сейчас нам ничего не известно.

Когда-то в Англии росли виноградники и производились отменные вина. Когда-то Гренландию назвали «зеленым островом», что сейчас кажется скорее насмешкой или рекламным трюком древних викингов, привлекавших новых поселенцев в этот холодильник. Когда-то в Северной Греции водились львы, и путешественники боялись ходить через тамошние джунгли, а Сахара цвела всеми видами деревьев и кустарников. Климат переживает постоянные колебания, а растения мигрируют по земле так же, как и народы. Воссоздать их перемещения – еще один ключ к пониманию истории планеты, и как раз этим занимается палеоботаника.

Рассказывая о своих исследованиях, профессор Брезе даже слегка порозовел от возбуждения и утратил свою сухость.

– Знаете, я был однажды в Стране догонов, – сообщил он таким тоном, как будто сознавался в убийстве. – И также, как и вам, мне показалась наиболее странной загадка летающих теллемов. Так вот, подумал я, никакие они не летающие. У меня, знаете ли, есть версия на эту тему. Но сейчас рано говорить об этом. Предстоит еще много дней полевых работ.