Венсана очень давно «купила» для себя его жена, надеявшаяся, что он станет виртуозом и сделает большую карьеру. Увы, он не стал великим музыкантом, не стал в основном из-за лени; но у него есть жилье, его кормит и одевает важная дама, которая обращается с ним, как с большим талантливым младенцем. Ревнивая собственница Лоранс превращает своего супруга в затравленное и одинокое существо. И когда он наконец создает «шлягер», его милая женушка делает все, чтобы ее муж ничего не получил за это – ни денег, ни славы, и главное, свободы. Саркастический тон рассказчика звучит как приятное сопровождение к поэтическим сценам (описаниям дождя в Париже или рассуждениям о живописи).

К тому же герой демонстрирует такое безразличие к самому себе и мнению о нем окружающих, что выглядит чрезвычайно странным. Бывают ситуации, поступки, слова, невыносимые для любого человека, но Венсан воспринимает их с абсолютным спокойствием. В сущности, этот мужчина женат на мегере, но при этом не вызывает ни жалости, ни осуждения – не так уж плохо для супружеской пары! Что же касается описаний в романе, то сцена на бегах и лирична, и точна в деталях. В ней более или менее достоверно рассказано о том, что может почувствовать или увидеть человек, обожающий лошадей; дробь неистового галопа, сотрясение земли и дрожь в спине, наклон вперед, машинально повторяющий наклон жокея, – все в этой сцене точно учтено. Мне хотелось бы процитировать весь кусок целиком, но я отказалась от столь приятной возможности с самого начала этой книги. Хотя цитирование текста великолепно выполнило бы мою задачу, а мне не пришлось бы трудиться – о чем я, как многие литераторы, мечтаю иногда.

О романе «Поводок» после его появления говорили мало. Может быть, потому, что герой, Венсан, все время преуменьшает значение вещей, пытается облегчить жизнь, которая, между прочим, была бы легкой, если бы жена, подобно грифу, не парила бы в его небе. Венсан все время стремится изгнать романтику из своего существования, и для автора это не совсем удобная позиция. Ставя героя в ситуации, которые мне самой показались бы невыносимыми, я испытывала смутное и, может быть, порочное желание показать, как можно с максимальным цинизмом и равнодушием заглушить любой взрыв возмущения и любое чувство справедливости. А Венсан блестяще с этим справляется: все моменты, редкие моменты, когда он вроде бы уступает чувству, очень скоро оказываются испорчены или обращены в ничто его рассуждениями.

В сущности, я впервые написала книгу о простачке, проявляющем чрезвычайную изворотливость как в финансовой области, когда он с рассеянным видом отбирает все, что ему принадлежит, так и в области чувств, когда спокойно выходит из игры. В нем есть что-то от русского. На протяжении семи лет он был безоружен перед женой, но случайный успех дает ему в руки оружие, и он пользуется им сначала для защиты, затем, столкнувшись с агрессивной и громогласной реакцией противной стороны, – для нападения. Без удовольствия и без досады он смотрит, как сгибается перед ним его «благодетельница-мачеха».

Действительно, он очень часто выглядит наиболее невинным и нормальным из этих двоих, тогда как только в нем, в нем одном есть то дикое и холодное безразличие, которое вынуждает его жену совершать смехотворные, а порой отвратительные поступки. Перечитывая роман, я отмечала про себя то одно, то другое, сначала думала: «Что за дерьмо этот парень!» – а потом: «Какая гадкая женщина!» Говорят, что применение определенного оружия может лишь навредить владельцу, поскольку при использовании этого оружия неизбежны ранения с обеих сторон. Мне, конечно, скажут, что Лоранс дороговато расплатилась за первоначальную ошибку и что она просто не успела перейти в наступление, поскольку умерла. Только таким ударом можно было потрясти Венсана.

Конец книги, последние, только последние, ее страницы слегка проникнуты лиризмом (по правде говоря, не последние, а верхняя часть последней). В заключение скажем, что это беспокойная книга, в основу которой положены непроизвольные поступки и размышления, иногда жестокие, иногда занимательные. Книга идеальна для чтения в поезде – такое определение обычно считается оскорбительным для автора, если, в отличие от меня, он не воспринимает поезд, сидение, стук колес по рельсам, стук одиночества как благоприятную возможность взять в руки книгу и погрузиться в нее. А домашнее ее чтение в промежутке между телепередачами для меня было бы, наверное, более оскорбительным – в самом деле оскорбительным.

Работа, в которую я сейчас погружена, интересна тем, что это мой первый и последний опыт такого рода. Не представляю себе, как буду перечитывать (а если и придется, то только ради грамматики), да, не представляю себе, как буду перечитывать эту книгу, да и следующую тоже, если таковая появится. Думаю, что она все же появится, потому что держу в голове сюжет, который будоражит мое воображение все чаще и чаще. Речь идет о пятерых детях, трех мальчиках и двух девочках, от десяти до двенадцати лет. Они собрались вместе в один и тот же день по случаю общего траура. Во время зимних каникул, под Рождество, родители приехали навестить их, но подвесная кабина, в которой находились отцы и матери Тома, Полины, Ж.-П., его сестры Мириам и последнего из них – Кристиана, рухнула. Действие романа начинается десять лет спустя; сироты уже повзрослели, они в течение этих десяти лет жили вместе. Один из них, репортер Том, возвращается из Ирака, где восемнадцать месяцев находился в тюрьме, и т. д.

Я не стану рассказывать, что было дальше, потому что мне самой еще не совсем ясно, как будет развиваться сюжет. Я знаю только, что написала три варианта начала этой истории и, признаться, измучилась, работая над ним; знаю, что три раза подряд отвергала его, настолько плохо оно было написано, – отсутствие музыкального ритма или гармонии превращало мое вступление в нечто сбивчивое и запутанное. И никакого поворота, позволяющего оборвать мои фразы, никакого толчка, чтобы выстроить их. Моим дорогим коллегам по литературе все это известно так же, как мне: эти бесплодные головоломки, эти булыжники, которые выдергиваешь из песка, скопившегося в твоей голове, и глаза, прозревшие вдруг на фразах, бездарность которых, конечно же, была ощутима и во время их написания, но теперь ты вдруг замечаешь обоснованность первоначального ощущения. И остаешься один на один с этим лепетом больного, наедине с собой и без таланта. Слова уже не более чем слова, а литература – времяпрепровождение, уготованное другим.

Невозможно передать словами ужас, который испытываешь, будучи не в силах делать то, что любишь больше всего на свете, особенно если составленный план, придуманные персонажи (хотя и знаешь, что они сами по себе будут меняться на протяжении романа) представляются тебе в десять раз менее интересными и в десять раз более далекими от того, что всегда мечтал сделать. Литература – женщина столь же торопливая, сколь терпеливая. Поистине жестока необходимость вновь начинать работу над книгой, первую главу которой ты оказалась неспособной написать в течение нескольких недель. Чувствуешь себя всемогущей и уязвимой, виновницей и жертвой этой ужасной и чреватой рецидивами болезни: беспомощность – оборотная сторона писательского ремесла, а в моем случае – оборотная сторона легкости, которая, как я считала, будет присуща мне всегда.